В этом мире тетка Гиедра — ламия, бессонное чудовище-детоубийца, которому нужно вынуть свои глаза, чтобы заснуть тяжелым колдовским сном.

— Они у меня, — негромко произносит индеец. — А теперь мы поговорим.

— Кто ты?! Кто?.. — хрипит Гидра-ламия.

— Твой ночной кошмар. — Не удержаться от соблазна. Дамело не чувствует в себе ни капли жалости.

— Который? — неожиданно успокаивается Гиедра. — Думаешь, ты один у меня?

Усталая обреченность сквозит в каждом ее движении. Зрелище того, как эта женщина, которую молодой кечуа помнит живой, даже чересчур живой, с трудом забирается на постель, прижимает колени к груди, старается стать меньше, способно растопить и каменное сердце. Но не живое сердце, ставшее каменным по ее милости.

— Рассказывай, — велит Дамело и присаживается на другом краю кровати, не выпуская из рук прохладных, чуть влажных на ощупь шариков, столь дорогих его врагу. Ему хочется стиснуть кулак и раздавить их.

— А сам не помнишь? — возмущается ламия. — Не помнишь, как пришел ко мне в первый раз? Не помнишь, как я просила не делать этого со мной?

— Я? Когда я к тебе приходил?

— Когда я была ребенком! — взвизгивает Гидра. — Мне было двенадцать! Двенадцать, чтоб ты сдох, ублюдок! Ты говорил: доверься мне, больно не будет, будет хорошо. Вот только не сказал, кому!

— Тетя Гиедра, — начинает Дамело растерянным голосом, — ты в своем уме?

— Конечно нет, — так же растерянно отвечает Гидра. — Тетя? Малыш, это ты?

— Да какой я к чертям свинячьим малыш?! — взрывается индеец. — Ты с кем вообще сейчас разговаривала?

— С папой… — выдыхает Гидра.

— О блядь… — Дамело закрывает лицо рукой и некоторое время так и сидит, молча, осознавая. — На. — Он протягивает ламии ее глаза. — Держи. Осторожно. Сперва один.

Руки у Гиедры трясутся, она оттягивает веко и заталкивает глазное яблоко внутрь глазницы. Выглядит… отвратительно. Вправив оба глаза, женщина сразу начинает рыдать. Индеец ее не утешает и не расспрашивает. Он все понял, хотя предпочел бы не понимать.

Спираль насилия, вечная, как грех, маховик преступных метаморфоз, запущенный кем-то другим, кем-то подлым и жалким, настолько жалким и подлым, чтобы портить маленьких детей, превращать их в подобие себя, разрушать их жизнь и разум ради собственного отвратительного удовольствия.

— Дамело? — выводит его из раздумий слабый, удивленный голос. — Ты повзрослел.

— Я и теперь младше тебя, — отрывисто бросает Миктлантекутли, поднимая взгляд. Гиедре на вид лет тридцать с хвостиком. А может, и меньше, вот только эти глаза старухи на молодом лице… — Так он тебя…

У него не хватает сил произнести. Не хватает жестокости для правды.

— Ага, — кивает ламия. — Тогда я и стала… вот этим.

— Мать твою! — орет Дамело, лупя в стену кулаком. — А лечиться ты не пробовала? Надо было стать, как твой папаша?

— Мать мою, — кивает Гидра. — И папашу. Из-за них и не лечилась. А потом было уже поздно.

— Никогда было не поздно вылечиться, — шипит Миктлантекутли, в глубине души понимая: было поздно. Было. Он же не лечился. Он даже признаться себе не мог, что с ним не так. Не мог сказать: я псих, изнасилованный в детстве псих, мне лечиться надо. Просто жил с этим, как умел.