Бог лунного обмана — и тот это понимает. И в свойственной ему деликатной манере дает Тате понять: осторожней, Первая, не переигрывай. Стоит тебе оступиться, обронить неосторожное слово, выдать неверную интонацию — и прости-прощай хрупкое убежище, сотканное из тщательно отмеренной полуправды.

Только зря старается, милостивец. Ангел вовек не признается, что использовала наивных демонов втемную. Тата если кому откроется, то лишь собственной Тени, живому компромату. Ей, ползучей твари, Первая не скажет ничего, чего Вторая бы не знала. Те несколько откровений, что перепали Сапа Инке перед боем ангела с Тенью, сперва в Миктлане, потом в театре «Змеиное гнездо», слегка приподняли завесу над сходством змея и ангела. Они похожи, но, к сожалению, не в том, чего жаждет Дамело, что ему нужно. Одну Тату другой не заменишь, вот и маются все втроем в треугольнике, который и любовным-то не назовешь. Или все-таки?..

Эх, сетует Вторая, кабы наш маленький индеец знал, чего хочет. Ведь не секса же, не любви страстной, не демонской услужливости. Жаль, сознание, собака на сене, само на такие вопросы не отвечает, однако и подсознанию слова не дает. Дамело будет врать себе, врать Тате — обеим Татам, врать своему другу Диммило, ну а боги молодого сатану и спрашивать не станут. Им не слова подавай, а дела. Истинные помыслы выражаются не в словах, словами вообще ничего выразить нельзя. Мысль изреченная есть чушь!

Медуза смеется собственной шутке, ловит на себе удивленные взгляды и отмахивается:

— Это я так, не обращайте внимания.

— Засадное животное, — ворчит Тата Первая. — Вечно валяется в грязи и замышляет недоброе.

— А вдруг доброе? — ухмыляется Димми. — С чего ей злоумышлять против тебя?

— С того, что мы родственники, дурачок! — печально улыбается ангел. — Ближайшие, ближе сестер, ближе двойняшек. А значит, вечные соперницы.

— Ну она же не ябедничала на тебя, не крала у тебя помаду и не… — Мецтли осекается.

— Не уводила у меня парней? — заканчивает за него Первая. — Последний пункт она выполнила на ура!

— Когда вы были одним целым, она ведь не отбивала у тебя Эдемского?

— Скорее уж я ЕЕ у Саввы отбивала, — посмеивается Горгона. — Все пыталась достучаться до умного-преумного сознания, чтобы сказать: не надо жертвовать собой ради прожиточного минимума. Особенно когда к нему прилагается такое убоище.

— Ну, не такое уж он и убоище, — возражает лунный бог, оглядываясь.

Инти, прекрасней, чем все голливудские секс-символы, с хохотом пристраивает шестерку на плече Супайпы. Тласольтеотль с другой стороны пристраивает вторую, и оба угорают над возмущенной физиономией бога мертвых. Диммило невольно улыбается.

— Был сущее убоище, — пресекает возражения Тата Вторая. — И даже будь он таким красавчиком, каким его сделало твое солнышко, внутри мужик был гнилой. Я… мы актрисы, много таких повидали, смазливых снаружи и полных дерьма.

— Думаешь, он все врал? — тихо, с болью спрашивает ангел. — Он же обещал нанять маме сиделку, чтобы я снова могла работать…

— Кем работать? — На лице Горгоны жесткое, почти жестокое выражение. — Метрдотелем — да. В театре — нет.