Мецтли замирает, ожидая взрыва, истерики, скандала. Чего угодно, но не сардонической ухмылки:

— А я на инженю и сама бы не пошла. Я хорошая характерная актриса, если ты еще помнишь.

— Да и я неплохо танцую, — соглашается Вторая. — Мы могли бы зажигать в мюзиклах.

— А помнишь, как на миссис Ловетт пробовались? — оживляется Первая. — Там еще был такой смешной ассистентик, он так объявлял: ми-исси-ис ла-ав и-ит!

— А режиссер, сука, прикопался: блондинка, блондинка, слишком хорошенькая! — морщится Горгона. — Любовницу свою проталкивал, тоже, кстати, блондинку, страшную, как Суинни Тодд. Его бы и играла, публика бы кресла намочила от ужаса. — И обе хохочут, словно невесть что смешное вспомнили.

Лунный бог качает головой: никогда ему женщин не понять. Ему-то казалось, ангел в волосы… в змей на голове Медузы вцепится — после таких-то гадостей насчет внешности! А главное, чего прикопалась? Хорошая внешность была, Димми помнит тугое, гибкое тело, едва не соблазнившее Дамело даже после бессонной ночи в чулане, мгновенное преображение в Белую даму «Эдема», величественную осанку и… и вообще. Все-таки обидеть женщину до глубины души может только другая женщина. Хоть Диммило и гей, а ему не дано. Над его попытками уязвить снисходительно посмеялись бы и всё.

— О чем задумался, луноликий? — подмигивает ангел и строит гримаску — по-детски милую, беспечную.

— О вас, — признается Мецтли. — Как вы выдержали это — мать слепая, Эдемский засранец, режиссеры мудаки?

— Нормальная жизнь! — отмахивается Горгона. — Нам еще повезло, мы полжизни работали, не звездили, конечно, но кто в те годы звездил? Главное для нас не слава, а сцена. Здесь, — Медуза ласково, словно зверя по шерсти, гладит песок, — наше место. Если знаешь, для чего рожден, выдержишь любое «как».

— Ницшеанка, — кривится Тата Первая. — А чего ж мы тогда в петлю-то лезли? Аль забыла?

— Это не я, а ты лезла, — возражает Вторая. — Я выживала — и тебя вытаскивала.

— Верно, — кивает ангел. — Ну спасибо тебе, что ли.

— Йес-с! Дождалась! — вскидывает сжатый кулак Горгона. — Сверх-Я сказало мне спасибо!

— Наслаждайся, — показывает язык Тата Первая.

Странно быть богом, думает Диммило. Вот так запросто говорить о вещах, похороненных глубоко внутри, вскрывать анналы памяти, запечатанные соломоновой печатью, да не одной, выпускать наружу демонов, играть с ними, будто вы лучшие друзья… Наверное, он тоже так сможет. Когда-нибудь. И постарается пожить для себя, даже если недолго осталось. Вочеловеченные аватары богов на земле не задерживаются. Ацтеки земного Мецтли-Тескатлипоку приносили в жертву через год. Может быть, у него тоже есть только год. Целый год.

* * *

Я странная, безобразная карикатура на добро, думает Дамело, вернувшись в домик сатира. Мальчишка еще спит, разметавшись во сне — так, словно на этом острове ему ничто не угрожает. Вот как должно выглядеть непокореженное добро, вздыхает он: чистое, стойкое, открытое и глупое. Видящее в окружающих только хорошее. Как можно принять ламию, у которой кошмары даже наяву, которая весь свой бред озвучивает, — за добрую, любящую тетку? Что это — наивность? Жалость? Пудра в мозгу, лапша на ушах?

Пристроившись на лавке, Дамело ждет рассвета.