Да и что он мог сделать тогда? Разве что расквасить нос дочурке Гидры, пытавшейся идти по матушкиным стопам, — или расквасить нос самой Гидре. По-детски глупо, зато честно. Но теперь Миктлантекутли поступит гораздо хуже: он расквасит тете Гиедре душу.

— Ты решила, что семейный подряд — лучший выход? — язвит Дамело. — Твой папенька-педофил, ты, папочкина копия, твоя дочка-блядина, я, покалеченный вашей семейкой, — кого еще ты втянула в это дерьмо?

— Вы были детьми, — бормочет Гиедра. — Я надеялась, ты не будешь против… Мальчики любят секс, рано начинают заниматься онанизмом… Ну или ты забудешь со временем…

— А сама? — В голосе индейца столько яда, что хватило бы на всех змей Медузы Горгоны. — Забыла?

— Нет.

Вот и Дамело помнит себя мальчишкой, против воли, против достоинства — помнит. Как было бы хорошо придумать себя наново! Поверить, что ты всегда был сильным, уверенным в себе чудовищем. Однако чудовища вырастают из потерянных, нежных сердцем детей, после того, как мир поработает над ними всеми своими резцами, паяльниками и кислотами. Годы между ребенком, открытым и беззащитным, и взрослым, закаленным, словно легированная сталь, ужаснее всего. Время Калибана, наученного языку взрослых, чтобы проклинать их в детском сердце своем.

— Лучше б я забыла, лучше забыть такое, — в полубреду повторяет Гидра. — Говорят, человек ничего не забывает. У меня начались бы всякие болезни, может, даже шизофрения, но вдруг сойти с ума — это выход? Все равно же сошла…

— Людоедка, — бросает Дамело. — Людоедка и мать людоедки. Ведьма.

Он ощущает, как скручивается внутри раскаленная пружина гнева. Прямо сейчас его юная ипостась растит в себе зверя ненасытной ярости, кормит его стыдом и виной, обещает себе: я стану сильным, чтобы никто никогда не смог прикоснуться ко мне против моей воли. Чтобы никто не мог разбить мне сердце и надругаться над телом. Сам буду выбирать, кого сделать своей игрушкой.

Мальчишка не знает собственной силы, он как неразорвавшаяся морская мина: может рвануть вдали от берега, убив нескольких неудачливых селедок, а может потопить корабль с тысячей человек на борту. Индеец тоже чувствует себя обманутым и порабощенным, не меньше, чем подросток-Калибан, а может, и больше. Только ему нельзя открыто проявлять слабостей — злости, отчаянья, гнева. Гнев владыки Миктлана, загнанный вглубь и там запечатанный, словно радиоактивные отходы, залитые черным стеклом, норовит помрачить разум, отравить каждую мысль, каждое движение души.

— Ты меня убьешь? — почти с надеждой спрашивает Гиедра.

— Я подумаю. — Дамело встает, одергивает редингот и идет к двери, волоча за собой ставшие неподъемными крылья.

Глава 6. Хозяин Оленьего парка умрет

В опустевшем театрике пусто, жарко и скучно, точно в пляжном домике. Сцена превратилась в пляж, на песке, скрестив ноги, сидит и режется в дурака троица богов. Седьмая улица не пройдена, ривер откладывается, боги прячут карты и строят бесстрастные рожи.

Они так увлечены, что не замечают, как Мецтли подыгрывает другу. Давно стоило смошенничать, слегка подтасовать карты, думает Диммило. Боги-то развлекаются, а мне надо выиграть любой ценой. Даже если я и есть эта цена. Сейчас, когда никто не следит за Дамело, Димми действует вслепую, наугад, ловя ощущения друга, слыша их отголоски в собственной душе, словно оба их ада — Содом и Миктлан — связаны между собою.

Стараясь не привлекать внимания, Мецтли встает с песка и идет к обеим Татам.

— Как на море, — смеется Первая, хватая Диммило в охапку и ероша ему волосы.