К Супаю этот мир с его сраными вопросами. Миктлантекутли готов превратить Тлальшикко в черную дыру и вытряхнуть в нее весь Кай Пача, но понимает: его злость — часть вины. Вины старшего, который не удержал. Вины младшего, который не удержался.

Через оконные щели в дом ползет ночная сырость. Дамело-младший спит, свернувшись калачиком на шкурах, вздрагивая копытцами и всхлипывая во сне. Миктлантекутли подкидывает дров в печь и, сняв висящее на зеркале домотканое покрывало, укрывает спящего. Если парнишка боится глядеть на себя, владыка Миктлана разберется с этим. Он со всем разберется. И начнет прямо сейчас.

Полетать над туманом, затекающим в низины и путающимся в ветках деревьев, да еще ночью — не самая лучшая мысль. Если эти суки по ночам не зажигают огня, Дамело так и будет кружить над островом, небольшим, но обширней любого городского парка. Очертания острова кажутся знакомыми. Миктлантекутли готов биться об заклад, что они повторяют очертания дождевого леса, в котором и сейчас бродит унква. Зверь, с которым он обошелся, как последняя… Гидра. От стыда Дамело хочется застонать в голос, он прикусывает ребро ладони и только через минуту может сделать вдох. Чтобы на выдохе прошептать:

— Ненавижу.

Дамело-старший ненавидит Гидру — не старуху, оставленную в Тлальшикко, а молодуху, полную грязных желаний, за то, что она заставляет ЕГО делать грязные вещи, до сих пор заставляет. Он вырвался из ее щупалец, но так и не оправился. Из-за нее, из-за «тети Гиедры» мальчишка-индеец стал ходячим отмщением под маской искушения.

Месть не предполагает справедливости, жизнь не допускает раскаяния. Теперь он мертв и может позволить себе такую роскошь, как раскаяние, возмездие и поистине сатанинская справедливость.

Ну где этот чертов дом? Хотя бы один из двух. Дамело поднимает лицо к луне, которая отсюда, из поднебесья, кажется огромной и яркой, как начищенное серебро.

— Мецтли, — шепчет он, — Димми… Помоги.

И Диммило помогает. Серебряный луч, словно гигантский палец, указывает направление, упираясь в травяную крышу. Сверху сооружение кажется всего лишь кочкой на болоте. Миктлантекутли приземляется перед входом, низкой дверцей, едва-едва втиснутой в узкий проем. Дом словно маскируется под невидимый сверху холмик. Похоже, его хозяйка боится угрозы, исходящей, если не сказать нисходящей с небес. И не зря.

Дверь скрипит пронзительно, почти визжит, как собачонка, которой отдавили лапу. В кромешной темноте крылья Дамело задевают, ломают, сбрасывают на пол все подряд, комнату оглашает женский крик:

— Глаза! Мои глаза!

Радуясь адской своей природе, владыка Миктлана зажигает на собственной ладони огонь — хороший такой огонь, не хуже электрической лампочки. Первое, что он видит при вспышке, заставляет Миктлантекутли отшатнуться, а пламя погаснуть: белое от ужаса женское лицо с пустыми глазницами. Но потеков крови нет, значит… Еще не до конца поняв, что это может значить, Дамело снова зажигает огонь, берет с полки свечу и при ее свете оглядывает раскардаш, который сам же и устроил.

В нескольких шагах, поблескивая, точно брюхо дохлой рыбины, лежит… глаз. Недалеко от него валяется второй. Оба выглядят на удивление аккуратно, словно их не вырвали, а вынули у манекена. Только они живые, и даже зрачки реагируют на свет. Тем временем Гидра, ползая на четвереньках, находит на полу разбитую плошку и прижимает к груди, что-то испуганно бормоча.

Глаза. Плошка.