— Как думаете, где живет хозяин острова? — небрежно спрашивает Миктлантекутли.

— Крапивные поля! Зыбучие пески! — одновременно вскидываются сатир и дриада. Потом наставляют друг на друга палец и вилку, словно мечи скрещивают:

— Вот уж точно не в там. Нафига ему сидеть в крапиве?

— А на пляже по шейку в песке сидеть?

— Зато туда никто не ходит, ага!

— Да Хозяин только и ждет, чтобы к нему пришли!

— Кто к нему попрется, через крапиву-то?

— Через зыбун даже звери не пройдут! А люди и не пытались! Что он ел, по-твоему? Одну рыбу, как ты?

Они трещат, точно два пересмешника, передразнивая друг друга и не спрашивая чужака, зачем тот собрался в гости к их палачу, к местному злому царьку. То ли детишкам все равно, кто кого, Дамело Хозяина или Хозяин Дамело, то ли еда развязывает язык не хуже спиртного. Двое подростков, пьяных от сытости, непрерывно подкалывающих друг друга, запросто разболтают любую тайну. И не стоит думать, будто дети глухи, слепы и чересчур наивны, чтобы разузнать эти тайны. Дамело верит в своих информаторов и слушает внимательно, делая для себя пометки, как заправский адвокат.

Картина вырисовывается чудовищная, но оттого не менее обыденная — можно сказать, обыденно-чудовищная. Послушать этих двоих, так хозяин острова форменный Просперо, покореженный и изломанный осколок давно сгинувшего мифического рода, у которого огромная жажда власти и никаких тормозов, когда доходит до выбора средств. Он знает только свое удовольствие и зовет остров Оленьим парком. Видать заигрался и забыл: оленьи парки убивают возлюбленных хозяев. Развращают покорностью, убивают угождением — самый верный способ для слуги уничтожить господина. Всех своих господ.

Чутье на преступления заставляет Миктлантекутли сложить воедино обрывки слухов и сплетен, недомолвки и многозначительные взгляды. Будучи ребенком, Дамело не обращал на них внимания, однако память хранит их все.

Владыка Миктлана видит: омертвелое воспоминание прячется глубоко в разуме Гидры. Оно, словно литопедион в материнском теле, занимает место, где могла бы зародиться новая жизнь, плод смерти, вытесняющий собой все живое. Что скрывается под окаменевшей кожей? Возможно, Гидра и сама не помнит. Но владыка ада узнает, непременно узнает. Если безумная ведьма нашла способ избавиться от собственного отца в мире живых, значит, и здесь она знает, как. Просто не хочет перетряхивать грязное белье и надежно запрятанные скелеты. Нужно ее заставить.

— Надо навестить ламию, — отрывисто сообщает Дамело и поворачивается к двери, чтобы выйти из дома.

До двери три, может, четыре шага — но пересечь крохотную комнатку оказывается не легче, чем переплыть лавовое озеро. Владыка Миктлана чувствует: кто-то играет со временем, так же, как боги в Тлальшикко. Жесты сатира и галадриады замедляются, Ари смахивает на пол чашку, та летит целую вечность, влача за собой хвост из чайных брызг, точно комета, несущая апокалипсис встречной тверди. Падение сопровождается крохотным взрывом, который вырастает, будто деревце из черепков и чаинок, мгновенно отращивает раскидистую крону и сбрасывает ее на древесные корни, заменяющие дриаде ступни.

Индеец, проследив за гибнущей чашкой, вскидывает голову — в тот же момент стекло в окне взрывается от удара чего-то большого, огненного, похожего на ядро. Протянув руку, Миктлантекутли терпеливо ждет, пока кожу осыплет стеклянным крошевом, пока в ладонь ляжет пылающий шар — не то подожженный горшок с варом, не то раскаленный камень. Владыке ада все равно. Он отбивает снаряд, словно волейбольный мяч на пляже, направляя сквозь разбитое окно прямиком в озеро. Тяжелые, как масло, волны принимают ядро, выбросив фонтан воды и пара. И Дамело глядит, как поднимается ввысь, а потом медленно-медленно, проваливаясь в себя, оседает хрустальная колонна, все никак не может оторваться от зрелища, единственного движения в мире остановленного времени.