Диммило давно, на грани детства и юности понял: между любовью и болью грань не просто тонка — ее, в сущности, нет. Можно не быть врагом — и причинять самую сильную боль. Димми знает эту злую целеустремленность, отдушину тех, для кого любовь — это жадные руки и боль пополам с унижением. Тех, кто другой любви не знает и не уверен, что хочет узнать.

— Что? — поглядывает Горгона. Чутье у нее — адово, звериное, не скрыться. — Следишь за ним?

— Слежу. — Диммило только и остается, что признаться.

— Я тоже! — Театральный шепот разносится по всей сцене.

Дразнит Медуза, пугает. Вряд ли она знает своего случайного — Мецтли предпочитает так думать — любовника настолько хорошо и беспокоится о нем так сильно, чтобы забраться в индейское подсознание, на чертов остров. Даже Димми пришлось перебороть себя, прежде чем влезть в голову к старому другу, а обнаружив внутри Дамело чужую, опасную тварь по имени Миктлантекутли, снова бороться с собой — и идти дальше, и вглядываться в воспоминания детства, и корчиться от того, что видишь, и от того, что видел он, твой лучший друг.

Эгоизм Второй надежно охраняет внутренний мир индейца от вторжения еще одного монстра. Достаточно и тех, кто там обитает.

— Ты не можешь, — качает головой Мецтли. — Дамело тебе не откроется. Ты ему не друг.

— Зато я могу заставить открыться ТЕБЯ, — небрежно бросает Горгона. — У нас с тобой больше общего, чем у меня с твоим другом. — И Вторая легким движением брови указывает на Инти.

На общего мужчину намекает. Это только тело твоего бывшего! — хочет возразить Диммило. Перекроенный, переделанный до последней хромосомы костюм из плоти. Однако чувствует лунный бог: где-то рядом с божественной сущностью притулилась человеческая душа, обожженная солнечным огнем, словно несытый вампир, караулящий мгновение спасительной тьмы, чтобы ожить и вернуть себя обратно.

Души очень живучи. Вот перед ним душа, которую мучили целую вечность, а потом разорвали надвое — и все-таки она жива. Или только кажется живой? Как бы узнать?

Диммило не слишком ценил полноту бытия, пока был жив. Был жив! И черт возьми, как же жаль тела — смертного, страдающего, отвлекающего своей болью от душевных мук, жаль, точно убитого напарника, самого верного, самого лучшего. С каким бы удовольствием Мецтли переключился с психологического спарринга на простую, всем понятную проблему «Как выжить в песках без воды, пищи и карты». Бродил бы в дюнах, образовавшихся на месте театрального задника, страдал от голода и жажды, жары и холода, от укусов песчаных блох и прочей пустынной фауны. Всё лучше, чем выуживать информацию из ангелов и их чудовищ.

— А я могу заставить тебя открыться? — спрашивает Димми.

— Я и не закрываюсь, — пожимает плечами Тата Вторая. — Просто читать меня ты не сможешь. Вы боги, я зверь. Я не умею думать так, чтобы вам было понятно.

Метцли и правда не может читать в душе Горгоны, видит лишь царящее в ней темное безмолвие — не такое, как в доме, где погас свет, а как в ночном лесу, где темнота не заставляет жизнь замереть, напротив, пробуждает полчища ночных тварей. И ни единого людского голоса, ни единого внятного слова, ни единой связной мысли. Чтобы понять язык тьмы и хаоса, нужно забыть человеческий. Лунный бог представляет, как одиноко Второй, которую не понимает даже ее половина, Первая. Одна в подгорной тьме, чужая всем и самой себе чужая.

Диммило сможет научиться ее языку, если постарается.