— А м-мы р-разв-ве в-в п-печали? — выдавливает из себя, икая от смеха, Дамело-младший.

Зато если весел, станешь главным дурачком на деревне.

— Ты как? — спрашивает Миктлантекутли у дриады, тянущей преогромный блант, иначе это живое дерево не проймешь.

— Может, там он и живет? — Ари задумчиво машет рукой в сторону зарослей в полтора человеческих роста. — В землянке. Сидит, макухи сушит, а мы тут гадаем, что он курит, раз такой злой.

— Ага! — радостно подхватывает сатир. — И с-сознание р-расш-ширил д-до т-того, чт-то у н-него скоро б-башка л-лопнет! От наших с-секретов.

Владыка Миктлана думает, что повернул бы время вспять, если бы мог, и хранил бы свои секреты тщательней. Намного тщательней. Последнее время многовато народу пытается влезть ему в голову и устроить там раскардаш. Или навести порядок, если верить их обещаниям. Порядок на чужой вкус.

Дамело хоть и дьявол, но и его меняет бесцеремонное вмешательство. С юных лет любящие его люди делали все возможное, чтобы он стал целеустремленным экстравертом, уверенным, лощеным — как шеф-кондитер «Эдема» месье Ваго, а не как дикарь из зеленого ада сельвы. Он послушно стал тем, кого из него лепили. Но разве его близкие успокоились? Зато на проклятом острове никому нет дела до владыки Миктлана, здесь в осаде не он, а мальчишка, которого любящие его люди превратили в сатира. Как бы любящие и как бы люди, а на деле неуемные бесы, причиняющие непереносимую боль.

Для пацаненка с рогами, человекоподобной деревяшки и слепнущей по ночам ламии Хозяин самый близкий человек. Или не человек, не суть важно. Старику не нужны ни колдовские зеркала, ни зазеркальная айяуаска, чтобы вызнать тайны своих жертв — он сам одна из их тайн. И похоже, его главная цель — жить вечно. В потомках, изуродованных силой, исходящей от владыки здешних мест, от запертого на острове Просперо.

Молодежь, хохоча, устраивает игрища сатиров и дриад под раскидистым дубом: Ари повиликой виснет на ветвях, Дамело-младший играет ей на перуанской флейте, выдувая задорные, смутно знакомые мелодии. Сапа Инка готов слушать эту музыку до бесконечности. Опьянение ударяет в грудь, точно огромная, мягкая лапа, и опрокидывает навзничь. Небо распахивается над Дамело, обрамленное качающимися кронами, расчерченное письменами облаков. Некоторое время он пытается удержать в памяти написанное белым по синему, но веки тяжелеют и глаза закрываются сами собой.

Владыка Миктлана спит, как обычный человек. И даже похрапывает во сне.

— Дамка, проснись! — мечется, как заполошный, Димкин голос в мозгу Дамело. — Проснись, она тебя специально накурила! Ты понимаешь, что она тебя продаст, как продавала всегда?

— Ди-и-им, ну не начинай опять, а? — бурчит во сне индеец, не желая втягиваться в извечные разборки Димми и Сталкера. — Опять ты в режиме «Женщины — зло». Надоело.

Они никогда не ладили, его друг и его подруга. Вначале казалось: все оттого, что каждый хотел его, Дамело, себе. Потом стало ясно: сделать молодого кечуа своей игрушкой из них двоих хочет только один. Одна. Индеец был благодарен Диммило за то, что друг сумел себя обуздать, не стал еще одним преследователем, гончаком, вечно идущим по следу. Но доверие… доверие исчезло. Особенно когда Дамело видел, как Димми доводит Сталкера до истерики точными, безжалостными тычками и уколами в больное, в незаживающее.

Было это в хорошем парне Диммило, было — время от времени индеец думал, что его лучший друг немного безумен. А иногда думал, что безумен он сам — дружит с теми, кому ни при каких обстоятельствах не сможет доверять: с влюбленным в него пидором и с девчонкой, которая всю жизнь пыталась сделать девчонкой его, Дамело.