— Заткнись! — рычит сатир. — Заткнись, заткнись, заткнись, сволочь! Что же ты делаешь с ней… с нами…

— Разъясняю, малыш, — Дамело глядит на себя, юного и уже такого изменившегося, битого-ломаного. — Говорю все как есть, прямыми словами. Так, как вы не скажете себе много лет. Съежитесь внутри себя и проживете всю свою жизнь съежившись, отдавая хозяевам по куску себя, едва эти твари высунут нос из зазеркалья. Лишь бы не признаваться: было. Это было!

Миктлантекутли протягивает руку и показывает себе, мальчишке с бараньими рогами и бараньим упрямством, тьму в осколке зеркала: на, смотри! Тот стискивает зубы, его волочет к черному стеклу, тащит по земле, копыта взрывают борозды, но сатир не отводит глаз.

— Стой! — сорванным голосом кричит галадриада. Из ее тела выстреливают, будто щупальца, длинные гибкие побеги, обвивая ими Дамело-младшего, стискивая так, что у бедного малого дыхание перехватывает. Ари врастает в землю у края поля ногами-корнями, подтягивает, прижимает к себе сатира, точно распиная по собственному телу. Тычется ему в плечо и с облегченным вздохом закрывает глаза: веки опускаются медленно-медленно, словно дриада, как Дафна или Сиринга, довершит свое превращение в дерево прямо сейчас.

— Не бойся, — усмехается Миктлантекутли. — Я согласен.

— Правда? — поднимает голову галадриада.

— Правда.

— О чем это вы? — с подозрением спрашивает сатир, осторожно — и явно не впервые — выпутываясь из хватки подруги.

— Я позволю принести себя в жертву Хозяину вместо тебя, — буднично отвечает Дамело. Как будто речь идет о генеральной уборке в сатировой хибаре или о рыбалке с утра пораньше.

Владыка Миктлана слегка рисуется, но разве он не вправе немного поразвлечься, прежде чем снова надеть осточертевшую личину героя? Когда-то, вызволяя Минотавру, он побывал Тесеем. Ну а теперь — кем он обернется по воле богов? Персеем, победителем Горгоны, убийцей Ариадны? Кого станет освобождать, с кем сражаться, каких чудовищ уничтожать? А главное — чьих?

Ари смотрит на Дамело с выражением «я-знаю-ты-убьешь-меня». Оба они с мальчишкой так смотрят. Юные виктимы, выросшие на Острове жертв в Море милосердия.

Миктлантекутли хочет для себя другой судьбы. Всегда хотел. Просто не понимал, что оставляет часть себя вечным заложником этого острова.

* * *

Минотавра не помнит мгновения в своей жизни, когда ей не было страшно. Она сжилась со своими страхами, сроднилась, научилась улавливать их алгоритмы, все эти «то накатит, то отпустит», откупаться подачками в виде небольших безумств, не падая надолго в пустоту, где не на что опереться, где твои кости становятся мягкими и полыми, точно вываренными, а воспоминания текут сквозь тебя, будто вода сквозь камыш и осоку. И так же, как вода, не кончаются.

Девчонкой Мина боялась темноты — и ее заперли в лабиринте, где тьму можно было потрогать руками. Она научилась бояться высоты, узнав, что в полу зияют пустоты, неощутимые копытом, едва прикрытые тонкими плитами или просевшей землей. Хорошо, если промоина в почве, а не лестница в крипту, простертую под лабиринтом, а может, под всем дворцом. Зверь Миноса годами видел во сне, как расползается, истаивает под ногами земля, осыпаясь пеплом в бездонный провал, дно его скрыто в тумане, руки скользят по ребристым от барельефов стенам, ноги повисают в пустоте, и окружающий мир перестает быть опорой.

Кошмарный сон детства воплощается. Мина сжимает веки: вдруг глаза распахнутся нечаянно, от испуга — и тогда она УВИДИТ? Минотавра не знает, что, но Гидра сказала: нельзя. А Мина, как ни ненавидит старуху, понимает, когда ей врут, а когда говорят правду.