Диммило первым понял: бескорыстная любовь и дружеское понимание приведут его к цели верней, чем шантаж и насилие. Зато Сталкер — в те времена просто Ариадна, Ари, Арька — еще долго угрожала индейцу, что лишит его своей любви и внимания, что он может в любой момент остаться один. Девчонка не ожидала, что в ответ на причиняемую ему боль подросток скажет себе: женщины — зло.

Хорошо, что мысль об этом не отвратила Дамело от всего женского пола. Он всего лишь понял нехитрую истину: женщина — ненадежна. Попробуй опереться на подставленное ею плечо — и рухнешь, словно оперся на пустоту. Или то, что ты принял за поддержку, сломается и вопьется тебе в тело. Зло, вообразившее себя добром. Зло в помаде багряного цвета и с сиськами, вздымающимися, точно холмы под рдеющей полосой заката. Индеец по-прежнему любил этот пейзаж — кабы не вероятность того, что Димка прав, Дамело еще полюбовался бы на панораму. А так пришлось проснуться и приоткрыть один глаз, из вредности делая вид, будто мертвецки укуренное тело спит непробудным сном.

А может, не из вредности. Не всякая идея приходит оформленной в словах, в сиянии безупречной логики. Миктлантекутли чувствует: Мецтли прав — и в то же время Дамело привычно отмахивается от Диммило. Бог мертвых и бог обмана понимают друг друга лучше старых друзей, между ними не стоит вечной преградой несхожесть их тел, их вкусов, их опыта. Боги чуют суть и не отвлекаются на детали. Поэтому Дамело ворчит на Диммило, но Миктлантекутли уже проверяет, не слишком ли беспечен.

Оказалось, что слишком. Остров из тех мест, где засыпать не стоит, ни в поле, ни в доме.

И врагом здесь может оказаться кто угодно, даже ты сам. Радуйся, владыка Миктлана, что Дамело-младший не предал старшего, а попытался защитить.

Сатиры — очень сильные существа. Иначе как бы они справлялись с нимфами лесов и рек, воплощениями стихий? Но и сатиру требуется вся его мощь, чтобы удерживать руку дриады с зажатым в ней осколком зеркала, узким и длинным, как нож. Острые края не наносят вреда древесной коре, а вот мальчишка уже порезался, и по сколам течет, капая на грудь Миктланктекутли, густая, удивительно горячая кровь. У сатиров, оказывается, кровь, точно расплавленный воск, жжется и потеками застывает на коже.

— Пус-с-сти-и-и… — чуть слышно шипит Ари. — Мать сказала… так надо…

— Она больная, твоя мать, твою мать, — рычит сквозь стиснутые зубы подросток, — больная! Зеркало тебе дала! Сама! Спятили обе!

— А ну стоять! — Дамело выдает свой лучший гневный рык, и у него получается: подростки замирают, будто в игре «Море волнуется раз». — Стекляшку отпусти. — Он вытаскивает из руки галадриады осколок, намеренно резанув острым краем по девичьей ладони. Лицо Ари даже не вздрагивает: чтобы нанести ущерб духу дерева, нужен не ножик, а топор.

В зеркале не отражается ни небо, ни земля, лишь вечное затмение и черное солнце в белой пылающей короне — врата местного ада. Вот только владыку Миктлана больше не пугают глаза Хозяина и его мирок, населенный химерами и их жертвами. Он больше не ребенок, которого можно утащить в комнату с кафельными стенами, раздеть и лишить возможности сопротивляться. Окатить ледяной водой, якобы помогая успокоиться, повторяя, что надо быть хорошим мальчиком, ведь плохих мальчиков наказывают. И оставить с мыслью: никто не спасет тебя от темноты, каким бы несчастным и испуганным ты ни был.