— Приглашаешь, старый ублюдок? — бормочет Дамело, поворачивая осколок так и эдак, рассматривая серебристые кольца, ныряющие во тьме — парами, всегда парами. Глаза. Глаза тех, кого Хозяин успел затянуть к себе. — Многих ты зарезала? — небрежно спрашивает он галадриаду.

В конце концов, он тоже не святой. И это еще мягко сказано.

— Мы зарезали. Гуртом и батьку бить легче. — Ари улыбается, стряхивая с ладоней деревянное крошево. — У нас тут семейное дело. Зачем ты в него влез, красавчик?

— Я влез? — усмехается Миктлантекутли. — Я сто лет счастливо жил и никого из вас не видел. И еще бы сто лет так прожил. Но видишь ли, детка… — Владыка Миктлана проводит острием зеркального ножа по щеке дриады, нажимает — и кора расходится влажной, свежей трещиной. — Видишь ли, дорогая моя, я теперь бог. И не могу оставлять неоплаченных долгов в мире живых. Боги никому не должают — таков закон. Долги держат нас на привязи, словно каторжные ядра, не дают ни взлететь, ни рухнуть в бездны, нам уготованные.

— Так это же хорошо? — отвечает Ари, косясь на осколок, который Дамело, подняв повыше, вертит в руке, будто хочет получше рассмотреть вспыхивающие кольца гало. Или получше примериться, прежде чем воткнуть в глаз галадриады, темный, словно жженая умбра. — Хорошо, что рухнуть не дают?

— Не скажи, — качает головой индеец. — Подвешенное состояние никогда не было моим любимым. А ты и твоя маменька держите меня в этом состоянии. Вам нужен он — так бери его! — Дамело тычет пальцем в сатира, и тот отшатывается с ужасом и отвращением на лице.

— Я не могу, — шепчет галадриада.

— Не можешь? Ты не можешь отдать его Хозяину, потому что хочешь его для себя. — Миктлантекутли неожиданно подмигивает Дамело-младшему. — Вот и пытаешься подменить его — мной.

— Это не я! — протестует Ари.

— Значит, Гидра. — Дамело морщится. — И почему меня это не удивляет? Твой дружок, моя молодая версия, для нее староват. Она же любит мальчишек в том возрасте, в каком они ничем не напоминают мужчин. Мужчин она боится до истерики — огромных, вонючих хищников. Она выходила за них замуж, спала с ними, ломала и выбрасывала — и всё от страха. Я-то помню череду пап, которая у тебя перебывала, Ари. Сталкер.

— Зачем ты обзываешься? — встревает неугомонный младший.

— Не зачем, а почему. Потому что Сталкер — то, чем она станет. То, чем сделает Ари ее мать. Думаешь, вся эта кора, вся эта броня — защита от Хозяина? Что ты помнишь о дедушке, Ариадна?

Галадриада молчит. Как и они все. Говорить о настоящих хозяевах своих жизней, своего разума поруганные дети не могут. Зато все они хранят, почти лелеют самые отвратительные в их жизни воспоминания, так, словно это невесть какая ценность. Может быть, жертва вспоминает сального старикашку, сплошь слюни и ожоги от колючей щетины на детских щеках и ключицах. Или хмурого патриарха, ненавидящего покорное ему бабье стадо. Или пышущего здоровьем весельчака, любимца соседей и сослуживцев, что по ночам крадется в спальню к ребенку — так зовут ее мать и бабушка, но дед и отец знает: она уже не ребенок.

В глазах Ари набухают тяжелые, прозрачные слезы. Дерево тоже может плакать. Дереву тоже больно. А как хотелось, чтобы не было!

Сатир делает движение в сторону дриады — не то обнять, не то вытереть влагу с твердой шершавой щеки. Миктлантекутли предостерегающе качает головой: не вздумай.

— Тронешь ее — и она оторвет тебе руку. Просто чтобы доказать себе, что может.