Вот почему Сапа Инка, несмотря на детские мечты, подкрепленные рассказами, а может, россказнями Амару, никогда не рвался царствовать и владеть. Вина за то, что он последыш и последыш никчемный, не давала покоя, нашептывала злобное, ядовитое, пыталась скрести душу, словно ягуар — кору деревьев. Но так же, как деревья снова и снова заращивают раны от когтей и тянутся вверх, навстречу свету и воздуху из темного сырого подлеска, так же и молодой кечуа тянулся в мир живых, прочь из марева снов о былом величии. Красивые сны сулят скудную жизнь, а Сапа Инка хочет прожить отведенный ему век. Плохой из Дамело вышел властолюбец.

И вот теперь власть пришла сама. К нему. За ним. Так приходит смерть, не отвечая ни на какие «за что» и «почему».

Первой истаяла фата-моргана заманчивых идей: переложить власть на чужие плечи и жить, будто король в изгнании — мечтами и подачками. Второй, подняв тучи пыли, рухнула надежда сделать все как положено. Кем положено, когда положено, зачем положено — неважно, все равно не пригодилось. Третьим отказало наслаждение властью, ее сладкий вкус, слаще любых десертов, приелся, как только стало ясно: нет никаких ограничений, никаких противопоказаний — вкушай сколько душа примет. Души хватило ненадолго.

Вернуть бы себе немного юной неудовлетворенности, лениво думает владыка ада. Той самой, которой перло от Сталкера и даже от Дамело-младшего — злой какой-то страстью, больше похожей на ярость эриний, чем на милость эвменид. Жадность губит обитателей острова, каждый здесь чего-то хочет и не может себя контролировать. А тем более понять: все, к чему их тянет — все ненастоящее.

Как этот чертов идиллический пруд, как обступившие его ракиты, как устилающая берега трава, как россыпь сверкающих, точно лепреконское золото, пятен на земле. Имитация рая в священной роще не то мести, не то правосудия.

— Я тебя вижу, — говорит Миктлантекутли маленькой кере, выглядывающей из-за ствола дерева. — Не прячься, подойди.

Та подходит, сверкая алыми губами и сжимая в тонких черных ручках кнут воловьей кожи, тяжелый даже на вид.

Кера ребенок совсем, на вид ей лет семь, а на деле — семь часов. Столько времени прошло со смерти Гидры… а может, и ее здешнего воплощения, ламии. Интересно, сколько лет ее желанию отомстить папаше-извращенцу? Тридцать? Сорок? Еще больше?

Злое зло, сидящее глубоко внутри, подбивает бросить этот уголок преисподней как есть, ничего в нем не меняя. Оставить в Миктлане что-то вроде заповедника, минойского лабиринта изощренных фантазий. Чужих фантазий, не Дамело. Он отказывается брать в свою свиту демонов инцеста. Лучше освоить выпиливание и выжигание по человеческой коже, чем по человеческой душе. Особенно если это душа твоих собственных детей.

По воле демонов инцеста все становится шатким, даже то, что казалось незыблемым, весь мир превращается в топь. А посреди трясины сидит и ждет бестелесный дракон. Местные жители поставляют ему всё новые и новые жертвы, надеются насытить его плоть, не зная главного: у дракона нет плоти. Он весь — ненасытная жажда и неутолимый голод. Его нельзя накормить вдоволь. Мир если и обретает устойчивость, то не более, чем на миг. Ради этого мига обитатели Острова жертв и живут.

Миктлантекутли ощущает себя антибуддой, размышляющим о зле. Он понимает зло, как понимал бы сбой в программе, стихийные бедствия в природе, болезнь в теле, схлопывание солнц в космосе. Все они — часть порядка, не хаоса, сколько бы хаоса ни несли с собой. Безгрешных душ не бывает, даже у младенцев, даже у зверей. Надев ошейник из табу и вооружившись кнутом из чувства вины, живые не становятся ангелами. Чтобы стать ангелом, нужно оторвать часть себя и выбросить. А потом мечтать лишь об одном — стать целым. Обманываться и ошибаться, принимая за свою вторую половину чужого человека, пытаться подменить недостающую часть себя работой или алкоголем.