— Зато ты его одолел, — безмятежно улыбается Ицли. Облик пятнадцатилетней девчонки стекает с него, как боди-арт под душем. — А так вы бы еще неделю телились.

— Все-таки я был прав, — качает головой Дамело. — У зеркала ты и крутился, мерзавец.

— Я это зеркало вдоль и поперек переплыл, знаю, где Хозяин прячется, — хвастается Ицли.

— Еще один?! — ужасается Миктлантекутли. — У них тут что, парк юрского периода?

Цицимиме улыбается с выражением «А ты как думал?» — и князь ада говорит себе: не забудь, этот тоже играет в игры с тобой, мастером своим и господином. Плетет тонкую паутину из доминирования и покорности. Доминирование Дамело, покорность Ицли. А может, наоборот. Раб тоже управляет господином, хоть и не всякий господин это признает.

— Так что, хозяев у острова несколько? — подключается индеец к игре.

— Можно и так сказать…

Ицли любит темнить, предпочитает вываливать дерьмо порциями. Якобы щадит нервы повелителя, у которого НЕТ нервов. А на деле любит, чтобы ему доверяли и одновременно побаивались, любит, чтобы его упрашивали. Словом, цицимиме любит то же, что и все, — ощущение всемогущества, достигаемое толикой садизма.

— Есть Хозяин, есть его дракон. — Первый адский палач наконец-то переходит к делу. — И цели у них разные. Для старого пердуна нет радости большей, чем попасть в число властителей умов. Любых умов, загремевших на его остров, включая чужаков и дальних потомков, которых он не успел и пальцем тронуть. Это хрустальная мечта его Супер-Эго.

Еще бы. Что останется от маньяка, утратившего плоть, кроме извращений, спрессованных в сверхидеи? Вот и у дедули сверхидея имеется: воссиять в созвездии архетипов в роли Кроноса, Отца-людоеда. Зыбкий и лживый, как пароводяная смесь — и такой же смертельно опасный, вырывающийся на волю и пожирающий тех, кто ему доверился.

Что владыке ада бестелесный маньяк? Не по его воле индеец ощутил всю меру бессилия и беззащитности, уверился в том, что весь мир против него, тощего пацана с непослушной челкой. Не Просперо научил индейского подростка перекладывать проблемы на плечи других людей, а не получится — сбегать. Не Просперо заронил на дно индейской души яростную жажду наказания, а его дочь: достала из собственного нутра и передала следующей жертве, точно стыдную болезнь. Вместе с болезнью пришли ненависть к себе, вина, страх, преступление, грех. И оба — Гидра и ее папаша — ждали, что Дамело рванется к искуплению.

Если Просперо — хозяин Оленьего парка, то Дамело Последний Инка — хозяин Миктлана. Зря надеетесь, белые.

— На что?

Опять Сапа Инка сказал потаенное вслух. Или цицимиме прочел его, влез своему господину в голову, протащил чужие чувства по своим нейронам, уловил ход чужих мыслей, разложил по полочкам надежды и иллюзии. Интриган.

— На то, что дьявол покается.

— Ты разве не покаешься? — удивляется Ицли. И смотрит с преувеличенной обидой, в глазах только что не слезы вскипают, губа дрожит. Через несколько секунд Дамело понимает: его первый помощник смеется. Ломается и хихикает, будто вредный шут, нарывается на монарший пинок. А может, приглашает поерничать, посмеяться, не воспринимать все так остро и зло.

— В чем дело, парень? — поднимает брови Миктлантекутли. — Разве не ты должен быть моим карающим орудием, бичом адским и бла-бла-бла? Разве не ты должен разжигать топку гнева моего?

Ицли качает головой: нет. Не за этим я здесь, с тобой, у тебя.

Так же, как цицимиме читает своего господина, Дамело читает Ицли и чувствует страх палача: когда-нибудь тому придется отдать все, что он взял.