— Может, заберешь мальчишку отсюда? — как бы между прочим спрашивает цицимиме.

Сатир, насупившись, уходит. Кажется, парнишке не нравится, когда его судьбой распоряжаются взрослые дяди. Сапа Инка его понимает. Цицимиме он тоже понимает: похоже, в Ицли взыграли родительские чувства — и первым проснулся родительский садизм. «Кого любит Господь, того и наказывает, и благоволит к тому, как отец к сыну своему».

О нет, только не это. Не хватает только, чтобы тебя усыновил твой собственный демон — после всех попыток гарема-муравейника сделать из Дамело хорошего, послушного, удобного не мужа, но мальчика для ебли и битья. И ведь цицимиме помогал своему князю, на себе тащил прочь из муравейника, бросил в жерло вулкана, словно кольцо всевластья, предал огненному сожжению: «так не доставайся же ты никому». Зачем? Чтобы однажды присвоить Сапа Инку себе — пусть не взрослую, мытую-катаную версию, а младшую, виктимную, переполненную благодарностью и восхищением? Конечно, приручить волчонка проще, чем подчинить волка.

Все надежды Ицли, весь он там, в грядущем, где мальчишка, слившийся с образом владыки Миктлана, советуется только с ним, доверяет только ему, только от него принимает и помощь, и упреки, и угрозы, и радость, и боль. Весь остальной мир, все остальные миры не более чем стертая декорация, на фоне которой они разыгрывают свою жизнь, как гениальное, но изрядно затянутое представление. От мертвящей скуки князя ада спасает лишь он, Ицли. В будущем, созданным его воображением, цицимиме не похож на себя сегодняшнего, молодого парня, мечтательного и жестокого. Там он мудр и всеведущ, но плавится от взгляда, голоса и обожания Дамело-младшего.

Дамело-старший наблюдает за этим зрелищем из персональной ложи адского театра. Понимая, что перед ним не жизнь — о какой жизни речь после смерти, а то и нескольких смертей? — а очередная пьеса. Еще один отыгранный сценарий, написанный неуемным выдумщиком Ицли. Все, чего он может желать и чего никогда не получит, ни в одном из созданных его разумом или безумием миров.

Зато он незаменимый подручный и влет придумывает казни, усмехается Миктлантекутли. Когда-то Дамело брал образ пытки прямо из головы грешника — и вечно промахивался, удивляясь, сколь легко люди прощают себе преступления, тяжело карая за ошибки, подчас чужие или выдуманные. Продираться сквозь дебри лжи и недомолвок, проламывать стены, выстроенные подсознанием, Сапа Инка не умел. Да и скучное это занятие. Рвение Ицли, его стремление выпытать подноготную и запытать до раскаяния, было весьма кстати. Хорошо бы сделать так, чтобы фавориты сатаны не рвались к власти, не пытались встать друг другу на плечи.

Ну вот он и произнес плохое слово на букву «ф». И похоже, начинает думать как истинный владыка. Раньше Дамело носил этот титул с долей пафоса и самоиронии, не зная, где между ними равновесие, существует ли оно. А оно вдруг раз! — и нашлось. Теперь Миктлантекутли без всякой насмешки над собой в княжеской роли размышляет о том, как бы пристроить к делу фаворита, чтобы тот не мечтал о большем… хотя бы век-другой. И всерьез размышляет, что ждет его, владыку, и его цицимиме потом: неизбежная скука от того, сколько всего увидено, перепробовано, схоронено в земле Миктлана и восстало из нее, чтобы вернуться. Новые лица, новые привязанности, новые риски, новая круговерть интриг.

Все они — Просперо, его дочь, его внучка, Ицли, подобранный Дамело в Мертвом городе, Тата, подобранная в «Эдеме», Горгона, подобранная черт знает в каком шалмане, — все эти бесприютные души становятся его приближенными, борются друг с другом, пытаясь урвать себе кусок власти.