Змеиная мать гонит свою ипостась от безумства к безумству, настегивая жаждой, словно хлыстом. Счет любовников идет на сотни, Тласольтеотль упивается последним временем в истории, когда женское либидо свободно — почти свободно — и не все девы посвящают себя Весте. Но женское лоно сопротивляется дьявольской тяге, зарождающейся в одержимом мозгу. Императрица ищет наслаждения в разврате — и не может найти. Удовлетворения нет. Нет того, ради чего стоило бы проводить ночи в лупанарах, раскрывая объятья плебеям и ночным кукушатам, прячущим лицо и тогда, когда корень их мужской силы увязает по самые яйца.

Тело Мессалины глухо и безответно. В навязанной ей погоне она пробует и непродажную любовь. Однако все, что может дать любовникам Валерия — лишь знание: для человека, которым ты дышишь вместо воздуха, тебя недостаточно. В любви каждый сам за себя.

Боги продолжают кидать кости, до изобретения игральных карт еще века. В римском покере на костях можно так же выигрывать и проигрывать жизни, как и в покере карточном. Богам не требуются ни кости с ртутью, ни икки-бир, чтобы подманить удачу. Одним лишь взглядом они могут заставить лечь самым выгодным образом и кости, и карты, но зачем? Удача покидает шулера с его жадностью, и божественный азарт не удержится в сухом, расчетливом уме профессионального каталы.

Тласольтеотль не помнит Рима. Видятся холмы, холмы, много воды и зелени, родники и фонтаны везде, сомкнутые кроны, тенистые аркады, посвист птичий, деревья и травы со всей ойкумены… Сады Лукулла, ради которых Мессалина убила любимца Вечного города, Валерия Азиатика, а ее податливый, как глина, муженек повелел написать на его могиле: «Я хочу, чтобы имя этого разбойника было забыто всеми, я проклинаю его, этого выскочку из палестры».

Бедный старый Клавдий! Сколько ненависти к тому, кто отроду не причинил тебе зла. Или в проклятие излилась ненависть императора к себе, к собственной мягкотелости, к привычке прятаться за занавеской, когда рядом, точно скот на бойне, забивают твоих покровителей, соратников, родню? А может, Клавдий почувствовал: сады Азиатика отомстят, всего через год кровь Мессалины прольется здесь и впитается в землю?

Император еще молодым человеком понял: красота и мерзость неразделимы. Жена его Валерия — красивая дрянь. Сады Лукулла, которые и после смерти проклятого галла народ продолжает звать садами Азиатика, — дрянная красота. Клавдий старается не замечать, как императрица бродит в них, словно неупокоенный дух, от ксиста до аллей, и думает, думает. И не о любви, не о богатстве — о власти.

Тласольтеотль закрывает глаза и предается воспоминаниям. За ней следят сразу три пары глаз — глаза бога, глаза ангела и глаза зверя. Группа поддержки дьяволенка, застрявшего посреди острова своей памяти в Море милосердия. Но, как сказал один человеческий мудрец, море не знает милосердия — и не знает иной власти, кроме своей собственной.

Глава 10. Покер на костях

Владыка Миктлана обводит взглядом свой дом Солнца, свой женский батальон смерти.

После уничтожения дракона они с видом бывалых солдат предаются грумингу: вычесывают из волос мусор, вытаскивают из ссадин занозы, промывают раны от грязи. И всё это — разбившись по парам «свет-тень»: Цербер и унква, дриада и Минотавра, только сатир в сторонке напряженно следит за разговором себя-старшего с непонятным существом, меняющим облики, как перчатки. Хотя сменить перчатки в этом уголке вселенной куда трудней.

Битва с чудовищем примиряет и старых врагов, не то что половинки одной души.

Впервые Дамело задается вопросом: как часто они расщепляются? В мире живых стать двумя, тремя, пятью в одном — все равно что получить титул Мисс Мира психиатрии: сколь бы ни были банальны твои эго-состояния, их присутствие в едином теле делает тебя феноменом, лакомым кусочком безумия, играющим в прятки с внутренним хищником.