— Жрать охота, — потирает руки Дамело.

После драк, после дуэлей, после адреналиновых атак всегда хочется не есть, не прости меня, мамочка, кушать, а — жрать. Надеваясь ртом на кусок, взрыкивая, словно голодный пес, давясь и соловея от сытости. И отсутствие бренной плоти, требующей восполнения ресурса, ничего не меняет.

Сапа Инка отправляет на охоту всех, кроме Ицли. Они вдвоем разжигают костер и готовят вертела, чтобы угли прогорели и тушки освежеванной добычи можно было сразу подвесить над огнем. А потом сидеть на корточках у кромки жара, поворачивать вертел и слушать, как мясо шипит, роняя в огонь капли жира, смотреть, как те вспыхивают, и исчезают бесследно, точно сгорающие мотыльки.

Из лесу вываливается охотничья ватага, тащит какое-то замученное зверье. Убивали, небось, кагалом, оружия-то нет. Рвали зубами и когтями, ломали кости копытами, били рогами, душили отросшими руками-лианами. Зато все довольные, какими не были и после победы над драконом.

Минотавра подходит и сбрасывает тушку зверя прямо у костра.

— Мелкий, ножик дай! — привычно зовет она сатира.

Подросток обиженно сопит:

— Да перед тобой все мелкие!

— Не все.

Мина втыкает нож так глубоко между ребер, что кажется, будто собирается вырвать сердце голыми руками. Фонтан крови пробивается из-под руки, пачкая шкуру. Изящная голова с витыми рожками лежит на траве, так же, как в нескольких сотнях метров лежит, едва держась на изломанной шее, безглазая громада драконьего черепа. А распахнутые глаза антилопы смотрят с укором: ах, что вы со мною сделали! Дракона не жалко. И человека не жалко. Жалко их, кротких, невинных, созданных на заклание, на съедение, никогда не умирающих от старости, всегда от чьих-то зубов. Дьявол жалеет козочку. Смешно.

Сатир и зверь Миноса выпускают кровь из туши, свежуют, вертят, растягивают, вываливая в стороне от костра дымящиеся потроха, и вот уже нет бедной козочки, есть перламутровый от пленок кусок мяса, бликующий в пламени костра, шипящий и благоухающий, от вида, от звука жареной дичины тело наполняется предвкушением, как рот слюной.

И опять все рассаживаются вокруг костра парами «свет-тень», даже сатир старается устроиться рядом с Дамело. Сколько ни бегай от собственной Тени, вас все равно притянет друг к другу. После смерти ты познакомишься с тем собой, о котором всю жизнь старался забыть. Это ли не удача, это ли не гармония?

А как же, саркастически ухмыляется Миктлантекутли, встреча неправедного судьи с озлобившейся жертвой — гармония и есть. Пусть глянут друг другу (здесь само это выражение неуместно) в глаза, пусть спросят один другого: за что ты меня убил?

Ведь претензий у палача не меньше, чем у казненного. Он хотел быть хорошим, но ему не дали ни шанса, приставив к нему, хорошему, вечный раздражитель, террориста и провокатора, заставляющего совершать промахи и жестокости. И так до тех пор, пока мир не изменился, словно увиденный через «рыбий глаз», пока все не свелось, как в фокус, к мысли: пора от тебя избавиться, монстр лабиринта, урод, чье существование само по себе преступление.

Что скажет палачу в ответ зверь Миноса, да и любой другой зверь, гадать не приходится. Так и будут стоять на грани жизни и смерти, выкрикивая претензии, с места не сойдут, ни бога, ни черта не послушают.

И сотрудничать не станут, пока не смирятся.