Что скажет палачу в ответ зверь Миноса, да и любой другой зверь, гадать не приходится. Так и будут стоять на грани жизни и смерти, выкрикивая претензии, с места не сойдут, ни бога, ни черта не послушают.

И сотрудничать не станут, пока не смирятся.

Кто бы мог подумать, что Миктлантекутли, пусть и не падший ангел, но вполне себе дьявол, вынужден будет искать во вверенных ему душах — смирение?

Все оттого, что князю ада ведом только один способ собрать себя, не пользуясь смирением, — уничтожить мир. Сколько одержимых пыталось пройти этим путем и добилось для себя если не вечных, то очень, очень долгих мучений, а способ все еще популярен. Не иссякает череда гордецов, норовящих прогнуть мир под себя, уверенных, что научившись плавать на теплом мелководье, они вправе шагнуть и дальше, за барьерные рифы, в холодную синюю бездну. Глупцы. Но глупцы интересные.

Дамело собирает в Миктлане коллекцию расколотых душ, согласных на Армагеддон и Рагнарек, на киямат и гмар тиккун, только бы вернуть себе чувство целостности и правоты. Люди-катастрофы в мире, допускающем лишь совершенство. Вселенная презирает их как дефекты своего развития, травит, словно крыс в своем прекрасном, благоустроенном мироздании, здесь нет им места, а мир живых старательно делает вид, что их и самих нет, никогда и не было.

В Миктлане место найдется всему, дефектному, несовершенному, безумному, от чего вселенная отвратила лицо свое. Мир разложения и зарождения — самое гостеприимное место на свете, хоть и падаешь туда с такой высоты, что сразу рассыпаешься на осколки, мелкие и острые — не собрать. То-то все мертвецы поначалу шепчут, твердят, орут в свое посмертное зеркало: тебя не существует, несовершенство мое, проклятая Тень моя. Тебя нет! Я запрещаю тебе быть! Я запрещаю ТЕБЯ!

— Вот интересно, где твоя Тень? — спрашивает Дамело единственного, кто в их компании без эскорта.

— На небесах, наверное, — пожимает плечами Ицли. — Ему там самое место, хорошему мальчику. — Похвалу себе первый палач ада произносит, как самое грязное ругательство, но беззлобно. Так матерятся мужчины, занятые тяжелым, беспросветным трудом. Ветер грубых слов ничто против штормов грубой жизни.

— Не хочешь спустить его с небес? — намекает, подначивает, соблазняет Миктлантекутли.

Цицимиме молча режет мясо. Он отпиливает лоскут мяса от крестца так долго, будто нет ничего важнее разделки козьей туши — ни сейчас, ни вообще. Ножи есть только у Ицли (откуда и взял-то?) и у Дамело-младшего, видать, из дому прихватил, молодец, парень. Они полосуют козу с обеих боков и раздают остальным длинные, истекающие соком куски. Девы Солнца вонзают зубы в мясо с нечеловеческой жадностью, хотя вкуса в жареве никакого — ни соли, ни специй, ни масла, ни уксуса. Просто мясо, огонь и голод.

Телесной потребности в пище у богов и монстров нет, голод в Миктлане то ли наказание за грехи, то ли поощрение к возрождению, сам Миктлантекутли не разберет. Однако они едят — боги мертвых, как же они едят! — перемалывая крепкими, слишком острыми для человека зубами розовые волокна, с хрустом разгрызая кости, с хлюпаньем высасывая мозг, мясной сок течет по лицам, каплет на грудь, они размазывают его ладонями — так же, как в мире живых, наверное, размазывали шелковый душистый крем… Звери. Чудовища. Самые верные и надежные чудовища во вселенной. Дамело чувствует что-то вроде гордости: он сумел их приручить, проверить на преданность, сделать из гончей своры, любящей охоту, — СВОЮ свору, любящую хозяина. Может, он плохой царь, зато хороший псарь.

— Ты чего не ешь? — беспокоится Минотавра. Из всех спутниц Миктлантекутли она одна не стесняется нежности и слабости, заложенных в ширококостном теле, отягощенном мышцами, точно лоза гроздьями.