Супай выбрал путь дьявола, падающего с неба, меркнущей утренней звезды. Он воплотился в Сонтемоке, спускавшегося за душами головой вниз, как пауки. Взрывал вулканы и засыпал пеплом города в образе Нестепеуа, разбрасывателя пепла. Выходил к людям, как Испустеке, хромой дьявол, сбивший ноги о несчетные дороги людские, дьяволы путей — всегда хромцы. Лишь верховным владыкой ада, повелевающим судьбами с трона, никогда не хотел быть.

Шочикецаль влюблена в человеческую природу. Когда она приходит к людям, облака скрывают луну, и моря кипят. Змеиная мать явила себя человечеству во множестве ликов, ипостасей и тел, как любви и положено. Видя, что настал час Тлаелькуани, женщины Тласольтеотль выходят на промысел. А женщины, ждущие ребенка, боясь, чтобы то, что они носят в себе, не превратилось в крысу, держат во рту и на поясе, возле чрева, кусочек обсидиана-ицли, камня черного и жестокого, словно луна в затмении.

Бог смерти и богиня любви сходятся, как противоположности, соприкасаются там, где небо встречается с землей, сшивает два мира молниями, похожими на ангельские вены — на тепуях над дождевым лесом, на вершине гигантской природной чаканы. С богами наравне парят кондоры, и дракон Амару, проводник между мирами, лениво наблюдает за их забавами, пристойными и не слишком.

Как всякая божественная пара, они обречены на то, чтобы страсть их выродилась в обладание, потом в привычку и обратно в одиночество. Стараясь продержаться подольше, они берут в партнеры другую страсть — азарт. Оба азартны, как черти, да они и есть черти по меркам молодой религии, рожденной вчера и завоевывающей мир у них на глазах. Они играют на смерть эпох и на рождение, на смертных и на бессмертных, на старых богов и на молодого, появившегося совсем недавно: старые люди еще помнят, как в небе над Вифлеемом вспыхнула и в одну ночь сгорела звезда. Это покер на костях — во всех смыслах.

Тласольтеотль выпадает две пары против каре, и она с сожалением отдает свою человеческую ипостась на растерзание смерти, как раньше отдавала любви.

Комнаты в лупанаре похожи на норы. А мужское семя подобно ослиному молоку, в котором купаются патрицианки, чтобы сохранить молодость и красоту. Семя тоже жирное, липнет к коже и высыхает белыми потеками. В летние ночи оргии особенно тяжки: духота так и не остывшего за ночь воздуха мешается с жаром переплетенных тел, не понять, где чей член и где чей рот, — и даже принадлежа к вздымающейся и опадающей груде плоти, ты не принадлежишь никому. Ты ничья и кажешься себе свободной. Неважно, кто в предрассветной тьме подхватывает тебя под коленки, опрокидывая на мокрое, хоть выжимай, убогое ложе.

Где-то рядом уже не стонет, а лишь мучительно кряхтит знаменитая Сцилла. Тело проститутки, вышедшей из низов, крепче, чем тела изнеженных гетер, но и оно скрипит, будто несмазанная колесница, под мужским напором — сколько клиентов обслужила Сцилла за эту ночь? Удалось ли волчице римских улиц обойти волчицу из палат принцепса? Счет! Назовите счет! Мессалина не слышит цифр, занятая своими мыслями и заученными телодвижениями, распятая между седьмым небом и адом — всегда между, никогда ни там, ни там. В обволакивающей пленке пота, своего и чужого, смазанная своими и чужими выделениями гуще, чем маслом борцы, шлюха-царица, добиваясь звания царицы шлюх, выскальзывает из хватки любовника, и сразу кто-то другой перехватывает ее, притискивая спиной к груди, раскаленной и твердой, будто нагревшийся на солнце мрамор. Должно быть, гопломах или мурмиллон, только у них грудь, словно латы, которых они не носят, и грубая мозоль от маники на плече.

Валерия и сама утомлена. Ее разворачивают, раскладывают и раскрывают, точно свиную тушу на поварском столе, а Мессалине кажется — опустить взгляд, и она увидит собственные потроха, услышит запах разверстой утробы.