— Постой. — Цицимиме хватает Дамело за плечо и почти оттаскивает прочь. — Не ходи первым.

— А кто пойдет? Ты?

— Она! — Ицли указывает на дриаду, и та вскидывается, будто школьница:

— Почему я-то?

— А ты подумай. — Ицли начинает то, что умеет лучше всего — пытку. — Разве ты не устала воевать с матерью и с Хозяином? Устала так, что ничего больше не чувствуешь. Ты бревно.

— Эй! — лениво произносит Миктлантекутли — не затем, чтобы осечь своего цицимиме, а чтобы хоть что-то сказать. Продемонстрировать остатки, ошметки хорошего воспитания, лоскуты совести, последние воспоминания о мире живых.

Но Ицли лишь надвигается на галадриаду, отчего глаза Ариадны, презрительно прищуренные, злые, округляются, становятся детскими, испуганными.

— Твоей матери нужна была свобода от Хозяина. Она пожертвовала и разумом, и зрением, лишь бы папочка не навещал дочкины сны. У нее осталась последняя возможность — жертва. Она пыталась, о, она сделала все возможное, чтобы задобрить Хозяина.

Палач раскрывает семейные тайны Гидры не тем чеканным прокурорским голосом, которым пользуются прославленные детективы, нет, он разговаривает с галадриадой ласково, вкрадчиво, так, словно оба они очнулись от приятного сна погожим утром. И к тому же в одной кровати. Речь его журчит, будто ручей в глубине пещеры, — заслушаешься:

— Дочка предлагала папочке свои игрушки: свою дочь-малолетку и ее парня, которого успела развратить — не слишком, но вполне достаточно, чтобы мальчишка не сопротивлялся ее целям. А цели все время менялись: то паренька прочили в любовники мадам, то в зятья, то в искупительные жертвы. Гидра запуталась в сети интриг и с каждым днем запутывалась все больше. А Хозяин питал ее безумие, растил его. Теперь, когда ламия мертва, он протаптывает тропинку в твой мозг — и однажды протопчет, придет. Не хочешь спросить у дедушки: какого черта, старый хрен, ты не оставишь нас в покое?

Ариадна чувствует себя осажденной крепостью, которую расчетливый противник завоевывает продуманно, неспешно и со вкусом. Даже помня, сколько проблем доставила Сталкер при жизни, Дамело не может не сочувствовать бедной девочке. К сочувствию примешивается толика гордости: детище Миктлана, Ицли-каменный-нож идеален. Режет по живому, не дрогнет.

— Оставь ребенка в покое, — обманчиво спокойным голосом говорит Миктлантекутли. — Это не ее война, а моя.

— Почему не моя? — точно под гипнозом, возражает галадриада. — Я спрошу его. Спрошу.

— Пока Хозяин будет тебе врать, — деловито объясняет цицимиме, — мы успеем к нему подобраться.

— Подобраться — и что? — усмехается Дамело. — Где мой заколдованный меч, мой отравленный нож, чтобы зарезать ужас этих мест?

— Я твой нож. Но есть у тебя и другое оружие, получше, — подмигивает Ицли, — герой ты наш, спаситель жертвенных Андромед.

— Андромед? Значит, Горгона, опять Горгона. — Сапа Инка осматривается: — И где же она? Надеюсь, ты не отрубил голову моей любимой женщине и не повесил на щит?

— Не отрубил и не повесил.

Целая и невредимая Медуза выползает из-за камней, будто ждала там в засаде, свивая и развивая кольца многометрового хвоста. На носу у нее — очки-гранды, половина лица скрыта за зеркальными стеклами. Дамело помнит это ополовиненное зеркалами лицо по их первой встрече в полутемном баре. Тогда ему казалось, что девушка прячет синяк под глазом. Неудивительно — при любви к сомнительным знакомствам всегда приходится что-то прятать. Медуза сняла очки, когда они вышли на ночную улицу, а потом всю дорогу старательно отводила глаза.