Миктлантекутли делает шаг в сторону Горгоны. На пути его стоит цицимиме, хорошо так стоит, крепко, заслоняя своей отнюдь не могучей грудью Прекрасную Даму, которую князь ада избрал своей княгиней, а его палач или, может быть, первый рыцарь ада — своей кровавой Дульсинеей. Ее, а не господина своего, слепого от самовлюбленности.

— Зачем тебе это? — спрашивает владыка Миктлана через плечо Ицли.

Плечи цицимиме не дрогнут под руками Дамело, но они такие хрупкие, совсем мальчишечьи, не тягаться ему с владыкой. Повелитель преисподней сгребает своего помощника за предплечья и переставляет, словно куклу. Не драться же им перед пещерой Хозяина на радость Хозяину? Хотя бы потому, что не усопший дедушка-педофил, а он, Миктлантекутли — истинный хозяин проклятого острова, где так легко потерять смысл жизни и так легко вернуть себе новый, закаленный в горниле безысходности, будто кольцо всевластья над собой.

— Ответь, зачем тебе нужно, чтобы я превратился в психа?

Ицли-то князь ада подвинул, но не сделал больше ни шага, чтобы оказаться ближе. Любуется издали, сравнивает Медузу со своим домом Солнца. Впервые дама сердца Миктлантекутли и его жены оказались рядом — сравнивай, сколько душе угодно.

Рядом с Горгоной любая, кто не Горгона, кажется проще. Наверное, за это Дамело ее и полюбил, еще в «Эдеме» разглядев, какие черти живут в Тате. И тогда же индеец осознал: черти эти скоро подадут на размен, потому что им в Тате тесно.

Лучшего — или худшего — монстра на роль Миктлансиуатль не сыскать. Дом домом, гарем гаремом, а Миктлантекутли нужна супруга, чтобы править с ним в девятой преисподней Миктлана, принимать гостей, праздновать Миккаилуитонтли и Сокотуэтци, клубясь змеями и истинно адским радушием. Ее темный дар разрушения действует на все, и на свою владелицу в том числе. А уж каково приходится тем, на кого он нацелен…

— Ты совратила моего слугу. Решила хоть так получить власть? Через него? — Князь ада пытается быть зловещим, более зловещим, чем все остальные вместе взятые. Получается плохо. — Ты была в шаге от трона, ты знаешь?

— Ты не доверял мне. А ему доверял больше, чем себе. Что мне было делать? — разводит руками Медуза.

У всей компании делаются осуждающе постные лица, а Дамело почему-то смешно.

— Я понял. — Да ни черта он не понял. — Я думал, мой цицимиме любит меня…

«Долго же до тебя доходило!» — говорит взгляд Ицли. Что тут возразишь? И вправду долго. Страх, боль и стыд, испытанные Дамело в юности, когда он понял, что влюбил в себя лучшего друга, не вылечил того от позорной пидорской природы, а лишь укрепил ее, — вся эта троица кукловодов, засевшая в индейском подсознании, славно позабавилась за его счет. Пятнадцать лет она подменяла реальные опасности на воображаемые. Понадобилось полтора десятилетия и одно обожествление, чтобы Последний Инка прислушался и понял, чьи голоса управляют им. Понял суровую правду жизни, под завязку напичканную эгоизмом, обильно сдобренную нежеланием понять другого человека.

Индеец и сам пожелал понять другого, только став богом мертвых. Или дьяволом, что лишь усложняло задачу, превращая палача — в судью. И теперь у Дамело нет права даже сыграть в ревность, пойти с нее, словно с козырной карты, манипулируя чувством вины у тех, кому он не безразличен.

Пожалуй, Миктлантекутли не отец лжи, как сатана белых. Владыка Миктлана — не хитрый, а правдивый дьявол. Он знает: правда может причинить больше боли, чем любая ложь.