Мотая головой, точно волк, помогая себе когтями, Дамело раздирает и выламывает из шеи Хозяина все, что в ней есть, мягкое и твердое, кровящее и оскольчатое, пульсирующее и пузырящееся. Загривок течет, сердце сбоит, давление — если у владыки Миктлана есть давление — под двести. Он и забыл, какое это наслаждение — охота на человекозверя.

Старик умирает на удивление долго, будто не веря, что жизнь все-таки покидает его изношенное тело. Молодое сердце уже выбросило бы всю кровь из раны, неся легкую смерть от кровопотери, но кровь старца, медленная, густая, течет по забитым сосудам еле-еле и позволяет жертве вдосталь помучиться, сипя, захлебываясь, силясь что-то сказать опустевшим горлом.

Оторвавшись от полураздавленного, втоптанного в землю тела, Миктлантекутли еще некоторое время дышит открытым ртом, роняя капли чужой крови изо рта и повторяя про себя: все кончено, Хозяин мертв, мертвее не бывает. Победитель Калибана, вообразившего себя Просперо, кайфовал бы и дальше, но в этот момент слышит у себя за спиной:

— Ты перешел границу. Ты вмешался.

— Во что я вмешался? — не поворачиваясь, по возможности ровным, бесцветным голосом спрашивает индеец. Он чует позади что-то огромное, больше человека и больше зверя. Может быть, это Тепейоллотль, нагуаль Тескатлипоки.

— В мои отношения с сыном.

— И кто ты? — решается на дерзкий вопрос Миктлантекутли. В конце концов, он тоже воплощение не последнего из богов. Поэтому Дамело поворачивается — так, чтобы это выглядело не столько осторожно, сколько величественно.

— Я Молох. Или Мельхет, — произносит рогатая тень, задевающая потолок пещеры.

Рога во тьме сверкают, как бычьи, позолоченные для праздника, для гекатомбы, но странно подрагивают, точно от ветра. И этот шелест, который нипочем не спутать с тяжкой поступью копыт, месящих рыхлую землю, — как будто что-то проводит по стенам, задевая свисающие корни. Легкое опахало со спрятанными в нем лезвиями. Крыло бабочки, унизанное ножами. Гунбай.

— Здравствуй, Ицпапалотль, — произносит Миктлантекутли. — Какими судьбами ты здесь, у меня?

— Своими судьбами, — вздыхает обсидиановая бабочка, зависнув над полом и едва заметно помавая смертоносными крыльями. — Кажется, меня убили из-за любви. Не помню, кто это сделал, но с тех пор я здесь. Вряд ли меня пустят в рай, такую.

— Никогда! — рычит, приподнявшись на локтях, Хозяин. Мало того, что он бессмертен, как все полубоги, так он еще ухитряется разговаривать без глотки! — Никогда тебя туда не пустят… ма-моч-ка!

— А ну заткнись, ублюдок! — Дамело впечатывает кулак в лицо старика. И даже неловкости не испытывает. — Не волнуйся, мы что-нибудь придумаем, — подмигивает он Ицпапалотль. — Наконец, мы же боги. Мы можем просто смухлевать.

— Не обижай моего сына, — мягко просит богиня судьбы. И добавляет непонятно: — Он ведь мессалианин.

— И что это значит?

— Что я верю: сатана и демоны владеют человеческим умом, воипостасно сопребывают с человеком и во всем над ним господствуют, — плюется кровью Хозяин. — Каждый из нас и после крещения осквернен. Нет чистых среди смертных!

— Ах вон оно что, — морщится индеец.