— Ладно, поиграли в ревность и хватит. Будем считать, вы оба хотели мне добра, потому как любите меня самозабвенно. Иначе дали бы меня убить, когда моя жизнь была в ваших руках.

— Браво, — бормочет унква.

Будь у нее руки, а не лапы, она бы поаплодировала проницательности Великого Инки. А заодно его безразличию к изменам: кому, как не зверю сельвы, знать, насколько нелепо ревновать монстра — и к кому? К его чудовищной природе. Это она, природа, а вовсе не очарование новизны заставляет тебя делать то, что ты делаешь, окутанный тьмой и духотой, в шкуре, влажной от испарений земли, или в простынях, мокрых от пота.

К тому же Миктлантекутли не до собственнических разборок. Ягуар чует большую охоту, чует, как она манит владыку Миктлана — сильнее, чем женщина, сильнее, чем бой за нее с соперником, сильнее, чем голод и насыщение. Это его охота, не гончаков, не егерей, не фаворитов, красующихся возле мертвой туши. Есть такая добыча, которую ты должен загнать сам.

— Я иду один. Всем ждать здесь, — приказывает Миктлантекутли.

— Нет! — хором выкрикивают Ицли и Горгона. И переглядываются, как нашкодившие. Выказать слабость перед лицом преисподней проще простого, а вот расхлебывать последствия…

Преисподняя запросто сделает тебя каким ты был в юности: внушаемым и ранимым, скрывающим за бравадой желание довериться, а там и, чем Миктлан не шутит, полюбить всем сердцем.

Дамело чувствует сопротивление этих двоих. Столько времени они водят его по Миктлану за руку, а то и на поводке, сговариваются за его спиной, перемигиваются через плечо, обмениваются мыслями и планами на его счет. Им кажется, будто Миктлантекутли их ручной дьявол, готовый стать винтиком системы; будто система сработает и с ним, и без него, и с кем угодно. Даже с Хозяином, который всего лишь выбирает жертвы по другому принципу и вдобавок слишком давно умер, чтобы быть судьей, не хищником.

Поэтому женщина и цицимиме князя ада, обучая его и дрессируя, наперебой стараются отобрать у владыки бразды и клейноды власти.

Дамело сокращает расстояние между собой и Медузой до интимного, берет за подбородок, легко целует:

— Ты. Моя. С кем угодно — моя. Выбирай любого для любви и блядок. А я выберу, кого казнить и как. — И, погладив большим пальцем уголок рта, отпускает.

Горгона снимает очки и улыбается ему, ее глаза обещают больше, чем губы.

— Я понимаю, — говорит Медуза. Разумеется, она врет.

Время дрессуры закончилось. Владыка Миктлана, по-прежнему недостаточно обученный и почти не обстрелянный, направляется в нору, где обитает самый коварный путеводный кролик в мире.

* * *

Миктлантекутли и сам не сибарит, а Тлальшикко отнюдь не дворец, но жить в норе, точно крыса… Зачем тогда зваться хозяином чего бы то ни было, да еще с большой буквы, зачем презирать населяющих твою землю калибанов? — думает он, стиснутый со всех сторон земляными стенками, словно родовыми путями. Разве что ты и сам из калибанов. Из той ветви, праотца которой усыновил Просперо — и сразу вознес зверя над духом стихий. Ариэль всего лишь слуга, а Калибан — приемный сын, первенец не по плоти, но по духу. Ох уж эти бедняги, мечтающие, чтобы Бог их усыновил. Для них это как обрести смысл жизни.

Он продирается сквозь земное лоно, чтобы найти собственный смысл жизни или предстать перед корнем всех зол. Возможно, это одно и то же.

Землей и гнилью пахнет все острее, все ближе. Этот запах должен пугать, но почему-то, наоборот, успокаивает. В нем чудится что-то родное. Как и в Хозяине, которому владыка Миктлана буквально валится в ноги.