Ох и ответил бы преисподней ее молодой, но грозный повелитель, да что толку? Уж кто-кто, а преисподняя привыкла к ругани в свой адрес, и на каждого хулителя у нее по три защитника. К тому же Дамело начинает привыкать к странному, извращенному пониманию помощи у своего помощника. Как и к странному, извращенному пониманию любви у своих любовниц. К странному, извращенному пониманию опеки у тех, кто его опекал в детстве, будь оно неладно. Зато никогда, никогда кечуа не представит свое прошлое цветущими садами, в которых хочется остаться насовсем.

С появлением Ицли опять что-то меняется, то ли воздух становится реже, то ли солнце ярче, то ли морем пахнет, не разобрать. Ощущение такое, словно открыли ставни в доме, запертом годами, десятилетиями. Не понять, собираются этот дом обживать или сносить, но окна уже распахнуты, и ветер, точно любопытный пес, гуляет по всем углам, обнюхивая лежалые комья пыли. Удивляет лишь, что в памяти Сапа Инки остались нетронутые уголки. Возможно, все это место — один из таких уголков. Не остров жертв, а остров памяти.

* * *

— Вот это мой парень! — прищелкивает языком Супайпа. — Я всегда в него верил!

Змеиная мать смотрит на него по-матерински снисходительно — с тем же выражением, с каким смотрит на инкского дьявола битых две тысячи лет, с начала их масштабного, но оттого не менее идиотского пари. За скольких принятых в игру они так же победно вскидывали кулаки, били по рукам, отвешивали щелбаны и саечки…

— Твоему парню стоило родиться женщиной. Женщине пошла бы его порочность, хотя в мужчине, — во взгляде Тласольтеотль появляется странная расчетливость, — в мужчине она выглядит слабостью. И недалекость бы пригодилась — очень она льстит… другим мужчинам. Рядом с ним любой себя чувствует гением. Незаменимое качество для любовницы!

— Кто я такой, чтоб возражать? — разводит руками Супай. — Это ты у нас мастер по созданию идеальных любовниц. Но скажи мне, Шочикецаль, отчего спесь разбивает их идеальность в пух и прах? — Супайпа насмешливо задирает бровь. — Спесь вырастает на их красоте, словно тесто на дрожжах. Или словно плесень на персике.

— Туше, — вздыхает пожирательница грехов. — Ты не возражаешь. Ты просто размазываешь.

— Я не нарочно.

— Да иди ты. У богов все нарочно, придурок. У нас не бывает человеческого «нечаянно».

Супайпа кивает — что еще ему остается? Знает он и знает змеиная мать: у богов нет подсознания, где бы прятались неосознанные влечения и бессознательные действия. Они сами и есть это подсознание. Вот почему люди — их вотчина, их страсть, их эксперимент. Где бы еще боги нашли выход в море Ид? Только в умах людей, в их обществе, в их постели, в их душе.

Люди были как корабли, все разные, от неповоротливых круизных лайнеров до вертких лодчонок с источенными водой краями, другие были как мели и скалы, разрывающие фарватер, а некоторые — как рифы и острова. Сами же боги были морскими течениями, от которых зависел и океан воздушный, и становой хребет суши. Они делали погоду в мире людей, пугая все новые и новые поколения штормами и ураганами. Человечество рассказывало о них страшные сказки. Естественной средой обитания людей, похоже, была безоблачная, штилевая скука. Но боги отказывались в это верить.

Были среди богов такие, кому неинтересен человек. Эти устраивались так, будто средний мир все еще безлюден, выбирая для своих дворцов или убежищ необжитые углы земли и небес. Они засыпали в одном столетии и просыпались в другом, вкладывали в каждое изреченное слово целые жизни, и если кому доводилось при сем присутствовать, то он весь отведенный ему срок недоумевал, что остался в своем уме.