— Господа! — опять взобрался на стул Сажин. — У нас не должно быть в мыслях, чтобы пороть Загряжского как мужика. Мы его схватим, оголим, и я ударю его розгой всего только раз. Это будет вполне достаточно, чтобы мы почувствовали себя удовлетворёнными, но оскорбитель будет носить след всего лишь одного удара всю оставшуюся жизнь, и никогда не забудет, за что был наказан.

Сажин явно пошёл на самопожертвование тем, что взял на себя всю ответственность за порку сановного лица, которую правительство вполне может почесть за надругательство над властью и сурово покарать, если не всех, то непосредственного исполнителя. Но поручик был во хмелю, и никакой опасности не видел, ему захотелось стать первым в кураже, и остальные с большой готовностью уступили ему эту сомнительную участь.

Конечно, это затея была безобразной выходкой людей, находящихся в беспривязном от своих семей состоянии, выборы предводителя всегда были поводом дворянству собраться вместе и погулять. Бывало молодёжь и безобразничала, и всё это в допустимых рамках, но затея выпороть губернатора и прогреметь этим не только на всю Россию, но и Европу, на какое-то время пришлась по сердцу симбирским дворянам всех возрастов, и в этом было, наверно проявление такого чисто русского явления как бунт на коленях благородного сословия, униженного казнью людей своего круга 14 декабря 1925 года.

Стогов с большим интересом выслушал сообщения Сироткина о сходке молодых дворян в благородном собрании, но не обеспокоился: чтобы еще сильнее испугать губернатора ему было на руку разрастание скандала, и он велел унтер-офицеру заняться тем, чтобы намерение дворян выпороть Загряжского, достигло губернаторского дворца как можно скорее.

Сам штаб-офицер, согласно заранее составленному им плану действий, отправился с визитом к Дадьяну. Князь был яркой личностью, из-за какой-то дуэльной истории покинувший один из лучших гвардейских полков. Он заехал по пути домой к полковому товарищу графу Толстому в Симбирск и задержался более чем на полтора года из-за внезапно вспыхнувшей в горячем кавказце любовной страсти к Оленьке Баратаевой.

Князь был во многих отношениях колоритной фигурой: брюнет, хорошего среднего роста, стройный, одевался всегда в чёрное, говорил сквозь зубы, стригся под гребёнку почти наголо, носил воротнички «а ля инфант», как на портретах Байрона, курил трубку и пользовался стеком. Лорд, да и только!

Жил он как на бивуаке, хотя в деньгах не нуждался. В карты не играл, но много проматывал на дружеские пирушки, зачастую шумные, и не вызывавшие одобрение властей и старшего поколения благородного сословия, с завистью смотревшего на проказы молодёжи. Князь заинтересовал Стогова, поскольку жандарма интересует всё что движется. Штаб-офицер подметил, что Дадьян — как будто он не княжеского, а собачьего рода, — ненавидит кошек, и как-то, якобы случайно, подвёл его к котёнку. Князь побледнел как мел и, извинившись, ушёл из дома, в котором это случилось. А Стогову эта шутка показалась настолько удачной, что он любил о ней рассказывать и очень при этом веселился.

Князь вышел к жандарму в роскошном бухарском халате, с трубкой в зубах, и лениво процедил:

— Чему я обязан, что вы пожаловали ко мне?

— Князь, прежде всего здравствуйте и позвольте сесть; мне нужно переговорить с вами, — ласково сказал Эразм Иванович, весьма удивленный тем, что обстановка слишком проста: во всю комнату один стол, около него такая же голая скамейка, точно в бедной школе:

— Вы, князь, огорчены и очень раздражены из-за глупой лжи, дошедшей до вас. Но всё это не стоит выеденного яйца.

Хозяин засопел, сжал чубук так, что у него хрустнули пальцы, и стал подвигаться по лавке к Стогову. Тот спокойно посоветовал ему не придвигаться так близко, а то неудобно говорить. Князь в ответ сквозь зубы процедил:

— Желал бы я знать, какое вы имеете право мешаться в чужие дела?

Эразм Иванович рассмеялся и легонько похлопал собеседника по коленке:

— Жандармы для того и учреждены, чтобы мешаться в чужие дела.