5

В начале второго мы сидели возле пруда в Молодежном парке и плевали в его черные воды. Потому что ничего другого нам делать не оставалось. Разговаривать тоже не хотелось. Я вспомнил, что завтра Тамара поедет на охоту в компании господина Тыквина, и мне захотелось, чтобы завтра с утра пошел снег, чтобы начался ураган, а может быть, даже случилось небольшое землетрясение в районе того охотничьего хозяйства, куда направится эта компания.

– Вот интересно... – нарушил молчание Шумов. Впрочем, ко мне конкретно он не обращался, так что я мог пропустить его слова мимо ушей. – Интересно, за что дают людям такие клички – Пистон и Циркач?

Мимо ушей.

– Ну а тебя, Саня, как в школе звали?

– Хохол, – нехотя произнес я. – Ну и что?

– Ничего. У тебя очень понятная кличка – раз Хохлов, значит, Хохол. А у Пистона же не Пистонов фамилия... Кто, кстати, из них был с Мухиным на зоне – Пистон или Циркач?

– Я уже говорил – не помню. Кто‑то из них двоих. Какая разница? – пожал я плечами.

– Разница есть, – загадочно проговорил Шумов. – Ведь клички‑то у них разные.

– Ну а тебя как звали в школе?

– Константин Сергеевич.

– Не ври. Какая у тебя была кличка?

– Только, чур, не смеяться...

– Больно надо. Ну?

– Меня звали Башка, – медленно произнес Шумов. – Ты обещал не смеяться!

Я в тот момент был далек от веселья. Я вспомнил про шумовскую находку, которая лежала на пне за нашими спинами, и поежился. Мне казалось, что мертвые глаза Америдиса смотрят на нас, а мертвые уши слушают... И вообще мне казалось, что нас тут с Шумовым не двое, а трое.

– Будто бы знали эти козлы, что в один прекрасный день в Молодежном парке я выловлю... – Шумов оглянулся и тяжко вздохнул. – Что‑то у нас с тобой все разговоры заканчиваются одним и тем же.

– А о чем же еще думать?

– Думать? – Шумов закрыл глаза. – Думать, думать... Много о чем надо думать. Надо думать о том, что делать с этой головой. Надо думать о том, где же все‑таки тело Мухина... Черт, уже голова заболела. Моя голова, а не товарища Америдиса. У него голова уже не болит, – с завистью сказал Шумов. – Вот ведь судьба у человека – в Москве обитал, бриллианты в зубы вставлял, а кончил как? В вонючем пруду за тысячу километров от Москвы. Да еще в расчлененном виде. И помогли ему эти бриллианты? Ни хера! Загремел вместе с бриллиантами в подводную братскую могилу! – Шумов внезапно замолчал. – В подводную братскую могилу. Как говорят эксперты, сюда сбрасывает своих мертвяков Тыква. И если мы находим здесь деталь от товарища Америдиса, это должно означать...

– Что Тыква убрал Америдиса! – вскочил я. – Только нам‑то что с того?

– А ты думаешь, Америдиса ищет только милиция? Ты думаешь, у Америдиса нет влиятельных друзей, которые готовы в клочья порвать убийцу этого типа? Причем им не нужно будет устраивать судебное заседание, им не нужно будет заключение следствия. Вот, – Шумов показал на голову, – этого будет достаточно. Они порвут Тыкву на молекулы и... И это решит твои проблемы. А мои останутся со мной, потому что Треугольный все еще будет где‑то бегать.

Шумов плюнул в воду и снова погрузился в тяжкие раздумья. Его мокрая голова для профилактики простуды была обмотана белым шарфом, что делало сыщика похожим на восточного мудреца в чалме, застывшего в размышлениях о вечных истинах. Лично я на звание мудреца не претендовал, но доказать, что я не идиот, было просто необходимо.