Онъ былъ въ длинномъ, до коленъ, чекмене, безъ погонъ, cераго домадельнаго сукна, въ синихъ съ домадельнаго сукна, въ синихъ съ широкимъ алымъ лампасомъ шараварахъ и въ низкихъ стоптанныхъ сапогахъ на высокихъ каблукахъ.

Какъ ни привыкла Наденька къ станице и ея обитателямъ, но всякій разъ, какъ приходили къ ней такіе старики, какъ Калмыковъ, ей казалось, что это были совсемъ особенные люди. Да и люди-ли еще? Калмыковъ былъ еще и не такъ большого роста, ниже во всякомъ случае ея Тихона, а вошелъ и точно собою всю горницу наполнилъ. Густые седые волосы серебряной волною ниспадали къ бурому уху, где посверкивала серебряная серьга, усы, борода, все было какое то иконописное, точно сорвавшееся съ картины Васнецова, съ его богатырей на заставе. На Георгіевской ленточке на груди виселъ серебряный крестикъ, крепкія, сильныя руки прочно легли на столъ. Человекъ безъ образованія, полуграмотный, въ полку былъ вахмистромъ, а случись что, къ кому идти за советомъ, кто научить, какъ съ коровами обращаться, кто по какимъ-то ему одному ведомымъ приметамъ скажетъ, когда наступитъ пора пахать, когда cеять, когда косить? Точно кончилъ онъ какой-то особенный, жизненный университетъ, съ особыми практическими дисциплинами и съ прочными, непоколебимыми убежденіями вошелъ въ жизнь, чтобы такъ и идти, никуда не сворачивая. Который разъ единодушно и единогласно избирался онъ хуторскимъ атаманомъ и съ какимъ тактомъ атаманилъ на хуторе. Какъ умелъ онъ подойти къ ней, столичной барыне, и какъ умелъ обойтись съ хуторскими казачками, лущившими тыквенныя и подсолнечныя семячки. Однимъ языкомъ и объ совсемъ особомъ говорилъ онъ съ Тихономъ Ивановичемъ и иначе говорилъ съ казаками малолетками. Проскочитъ иной разъ неверно услышанное «ученое» слово, скажетъ «волосапетъ», «канкаренція», «ихфизономія», но такъ скажетъ, что и не поймешь, — нарочно онъ такъ сказалъ, или не знаетъ какъ надо говорить.

Тихонъ Ивановичъ очень полюбилъ своего кума и часто отводилъ съ нимъ душу, беседуя то на хозяйственныя темы, то говоря съ нимъ о томъ, что у него на душе наболело.

— Садись, садись, Николай Финогеновичъ, гостемъ будешь.

— Да вы какъ-же, ужли-же не полдничали еще?

— Припоздали маленько, съ птицей возившись, — сказала Наденька, — милости просимъ, откушайте нашего хлеба-соли.

— Разве что только попробовать, — сказалъ Николай Финогеновичъ, усаживаясь на пододвинутый ему Аннушкой стулъ.

И селъ онъ прочно, точно вместе со стуломъ вросъ въ землю, какъ громадный кряжистый дубъ.

— Какой начнемъ?.. Простой?.. Или Баклановской?.. Глянь-ка какимъ огнемъ въ ней перецъ то горитъ! Чистый рубинъ! Или мягчительной, на зелененькой травке, или полынной?

— Да ужъ давайте полынной.

— Икорки, Николай Финогеновичь?

— Да что это вы право, Тихонъ Ивановичъ на меня разоряетесь, а ить я еще къ вамъ притомъ-же и съ просьбою. Ну, бывайте здоровеньки!

— И тебе того-же.

— Огонь, а не водка… Такъ вотъ, Тихонъ Ивановичъ, иду это я, значитъ, сегодня на базъ, скотине корма задать и слышу — гуси у васъ раскричались. Меня, какъ осенило. — Значитъ, кумовья посылку своимъ готовятъ. Такъ?.. Угадаль, аль нетъ?..

— Угадали, Николай Финогеновичъ. Рождество близко. Пора своимъ послать, чемъ Господь насъ благословилъ… Еще позволишь?..

— Разве уже по маленькой?.. Когда же посылать то надумали?

— Если погода продержитъ, завтра съ разсветомъ коней запрягу, да и айда на станцію.

— Такъ… такъ… Вотъ къ вамъ моя просьбица. Не свезете-ли вы и мои посылочки… Ить у меня въ лейбъ-гвардейскомъ полку внукъ, сухарей ему домашнихъ старуха моя изготовила, мешокъ, да горшочекъ своего медку… Ишшо племенникъ у меня въ Питере въ училище, хотелось-бы ему колбасъ домашнихъ, да окорочекъ ветчинки…

— Что-же… Валяй, вместе все и отправлю.