— Спасибочко!.. Вы ить, Тихонъ Ивановичъ, въ январе и на службу…

— Да въ полкъ. Опять мать одна останется за хозяйствомъ смотреть. Ужъ у меня на тебя надежда, что ты ее не забудешь, поможешь, когда нужда придетъ.

— Это уже не извольте безпокоиться.

— Съ рабочими теперь трудно стало.

— И всегда нелегко было, Тихонъ Ивановичъ.

— Этотъ годъ не знаю самъ почему мне какъ то особенно трудно уходить на службу.

— Что такъ?..

— Да, пустяки, конечно… Страхи ночные. Бесъ полуночный.

— А вы его крестомъ, Тихонъ Ивановичъ. Онъ супротивъ креста не устоитъ. Мигомъ въ прахъ разсыпется.

— Я тебе, Николай Феногеновичъ, про своего племянника, Володьку не разсказывалъ?

— Видать — видалъ у васъ летомъ какой то скубентъ по куреню вашему шатался, а разсказывать — ничего не разсказывали.

— Ну такъ вотъ, слушай… Еще рюмочку подъ постный борщъ пропустимъ. Смутилъ меня въ тотъ пріездъ Володька, можно сказать, сна лишилъ, шалай проклятый, сукинъ котъ!.. Видишь-ли ты какая у меня вышла съ нимъ преотвратительная исторія.

— Прошлымъ летомъ, значить, пріезжаетъ ко мне мой племянникъ и въ самый разгаръ лета. На степу косить кончали, стога пометали, выгорать стала степь.

Николай Финогеновичъ, со смакомъ закусывая большимъ ломтемъ пшеничнаго хлеба, уписывалъ тарелку щей, Тихонъ Ивановичъ и есть пересталъ, тарелку отставилъ и повернулся полъ-оборотомъ къ гостю.

— Пріезжаетъ… Подъ вечеръ дело ужа было. Подрядилъ онъ хохла на станціи, въ бричке пріехалъ. Телеграммы мне не давалъ, значить, по новому, не хотелъ родного дядю безпокоить. А самъ понимаешь, какое тутъ безпокойство — одна радость — родного племянника принять. Вылазитъ изъ брички… Я его допрежъ не видалъ. Росту онъ средняго, такъ щупловатый немного, съ лица чистъ. Студенческая куртка на немъ на опашь надета поверхъ рубашки красной, ну фуражка. Я, было, обнять его хотелъ, расцеловать, какъ полагается, по родственному… Чувствую отстраняется. Значить, опять по новому, безъ родственныхъ нежностей. Отвели мы его въ горницу, вечерять сготовили, про родныхъ распросили, а на утро обещалъ я ему хозяйство свое показать, похвалиться темъ, что самъ своими трудами создалъ.

— Такъ ить и то, похвалиться-то есть чемъ, — сказалъ Николай Финогеновнчъ и невольно подставилъ тарелку подъ протянутый ему Надеждой Петровной уполовникъ со щами… — Ну и щи у васъ, мать командирша, — сказалъ онъ, какъ-бы оправдываясь, — не поверишь, что постныя. Не иначе, какъ вы тамъ чего нибудь такого да положили. Замечательныя щи. Моей старухе у васъ поучиться надо.

— На утро… А уже какое тамъ утро!.. Bсе кочета давнымъ давно пропели, рабочій день въ полномъ ходу. А я, знаете, съ Павломъ — работникомъ все прибралъ, верите-ли по саду, по двору, по стежкамъ белымъ песочкомъ присыпали, где у плетня дурнопьянъ поросъ повыдергали, чисто, какъ на инспекторскій смотръ какой изготовился. Ну, да понимаете, ея сестры сынъ, родной-же!.. Я ведь ихъ всехъ какъ полюбилъ! Отецъ его опять же замечательный человекъ, математикъ!.. Астрономъ! Думаю, пусть посмотритъ, какъ въ степу люди живутъ, какъ съ песками, съ засухой борются, какъ съ природой воюютъ, какъ все сами добываютъ, да въ Питере потомъ своимъ и разскажетъ…

— Да и точно есть ить чего и показать, — опять повторилъ гость.

— Ну, ладно. Выходитъ. Куртка на немъ белая, ну, чисто, женская кофта, воротникъ широкiй, отложной на грудь спускается, шея, грудь открытый, чисто девка… Срамота смотреть… Мне передъ работникомъ стыдно за него. Конечно, жара, да только лучше-бы онъ въ одной рубахе что-ли вышелъ, чемъ въ такомъ то костюме.