— Ну, ладно. Выходитъ. Куртка на немъ белая, ну, чисто, женская кофта, воротникъ широкiй, отложной на грудь спускается, шея, грудь открытый, чисто девка… Срамота смотреть… Мне передъ работникомъ стыдно за него. Конечно, жара, да только лучше-бы онъ въ одной рубахе что-ли вышелъ, чемъ въ такомъ то костюме. Хотелъ ему замечаніе сделать по родственному, однако, сдержался. Вижу, все одно не пойметъ онъ меня. Студентъ… Мать ему къ чаю-то напекла, наготовила, чего только на столъ не наставила. И каймакъ, и масло свежее, сама въ ручную сбивала, и хлебцы, и коржики, и сухари, и бурсачки, и баранки… Онъ и не глянулъ, чаю постнаго, безъ ничего, хватилъ два стакана, задымилъ папиросу, а я этого, знаете, не люблю, чтобы, где иконы, курили, и говоритъ: — «что-же, пойдемте, Тихонъ Ивановичъ, посмотримъ»… Понимаешь, не — «дядя», — а «Тихонъ Ивановичъ»… Это, чтобы грань какую то положить между нами.

— Да полно, Тихонъ, — сказала Наденька. — Право… Одно воображеніе. Ничего у него такого въ душе не было. Просто стеснялся молодой человекъ. Первый разъ въ доме.

— Какое тамъ стесненіе!.. Съ полною ласкою, съ горячею любовью къ нему — ведь Олечкинъ-же сынъ онъ, не чужой какой, постороннiй человекъ, — вышелъ я съ нимъ во фруктовый садъ. Конечно, лето… Затравело кое-где, полынь вдоль плетня потянулась, ну, только — красота!.. Тихо, небо голубое, кое где облачками белыми позавешено. Вошли мы туда и точно слышу я, какъ яблоки наливаются соками. Повелъ я его по саду. Объясняю. Вотъ это, молъ, мой кальвиль французкiй изъ Крыма выписанъ, это антоновка, это «золотое семячко», тутъ «черное дерево», тутъ Крымскіе зимніе сорта. Урожай, самъ помнишь, былъ необычайный. Всюду ветви жердями подперты, плодами позавешаны, прямо пуды на каждой ветке. Кр-расота!.. А промежъ деревъ мальвы поросли, бледно розовые, да голубыя, глазъ радуютъ. Маки цветутъ. Чеборемъ пахнетъ. Пчелки жужжать. У меня у самого, ажъ духъ захватило. Все позабыть можно — такой садъ.

— Онъ ведь, какъ, мой Тиша, — вмешалась въ разговоръ Наденька. — Когда у него первые-то выписные яблоки поспели — онъ и есть ихъ не захотелъ. Кальвилей всего четыре штуки родилось, такъ онъ по одному всемъ нашимъ послалъ въ Москву, въ Петербургъ и Гатчину. Похвалиться хотелъ, что на песке у себя вывелъ, а четвертое поставилъ у себя на письменномъ столе на блюдце и любовался на него, какъ на какую бронзовую статуэтку. И только когда, совсемъ зимою, когда тронулось оно, разрезалъ пополамъ, мне далъ и самъ съелъ. И кожи не снималъ.

— Еще-бы, Николай Финогеновичъ, — яблоко то было точно золотое, а на светъ посмотришь — прозрачное. А какія морщинки, какія складочки, какъ утопленъ въ нихъ стерженекъ! На выставку можно… Ну, ладно. Обвелъ я его по саду и говорю: — «Это вотъ, изволите видеть, — мой садъ»… А онъ мне на это будто даже съ какою насмешкою говоритъ: — «а почему же это, Тихонъ Ивановичъ, вашъ садъ?». Я признаться сказать, сразу и не понялъ, къ чему онъ такое гнетъ. — «Какъ почему», — говорю. — «Да я самъ садилъ его на своей усадебной земле, самъ окапывалъ, самъ отъ червя хранилъ, канавки для орошенія устроилъ, колодезь выкопалъ, вотъ по этому по всему онъ и мой садъ». Онъ криво такъ, не хорошо усмехнулся, и пошли мы дальше по куреню. Отъ гулевой земли у меня къ саду чутокъ былъ прирезанъ, липы и тополи посажены и травы тамъ разныя — пчельникъ у меня тамъ былъ. — «Вотъ», — говорю, — «это мои пчелы». — А онъ опять свое: — «а почему это ваши пчелы?». Я еще и подумалъ: — «Господи, ну что за дуракъ Питерскій, право».