— Охъ, Тиша. И думать не могу.

— И-и, мать… Если мы ихъ не зарежемъ, гляди, они насъ съ тобою зарежутъ.

— Верно, Тиша. А все точно смертный приговоръ имъ подписываю… Ну вотъ… Батюшке надо… Хотя пару ему, какъ прошлый годъ посылали… Оленьке пару и индюка.

— Ну нетъ! Ей пару индюковъ надо! Ить семья у нея большая. Да ка-бы не Володька ихъ, кажись все имъ отдалъ-бы. Tакіе вотъ славные люди. А уже Женя — храни ее Христосъ!.. Поетъ-то какъ!.. А?.. Мать?.. Поетъ-то!

— Простить Володе не можешь…

— И никогда не прощу… Ему прощать?.. Шалай!.. Сукинъ котъ!..

— Ну, оставь… Не хорошо! Машеньке по штуке.

— Нетъ уже прости и Mаше всего по паре. Одна Шура ея чего стоить. Ангелъ Господень. Не человекъ. Доброта, красота, а искусница!..

Тихонъ Ивановичъ подошелъ къ стеклянному шкапу, стоявшему въ углу горницы, открылъ дверцу и досталъ съ полки серебряный стаканчикъ чеканной работы.

— Всякій разъ, какъ посмотрю, умилюсь. Удивленію подобно. Да неужто то наша Шурочка, въ Строгоновскомъ училище будучи, такую штуку своими нежными пальчиками вычеканила? Маки то, какъ живые!.. На листьяхъ каждую жилочку положила. Помнишь, какъ въ прошломъ году пріехала къ намъ кумысъ пить. Весь хуторъ… Что хуторъ?.. Станицу всю перебуровила… Девье все наше съ ума посходило. Какимъ вышивкамъ, какимъ кружевамъ, какимъ плетеньямъ всехъ научила. Я, говорить, въ этомъ году тутъ школу прикладного искусства открою. Нетъ, уже кому, кому, а имъ то по паре и гусей, и индюковъ.

— Да куда-же имъ? У нихъ ведь свое хозяйство.

— Ну, это, сказала тоже мать. У нихъ ить Гатчинскіе гуси, а наши Донскіе… Полагаю я не малая разница. Попробуютъ, поди — поймутъ, какіе слаже. А Шурочка… Ей Богу, кабы не двоюродная — вотъ нашему Степану невеста… Такъ, я, мать, пойду распоряжусь, а ты рогожи и холсты приготовь.

* * *

Только хотели садиться полудничать, какъ на дворе залаяли собаки.

— Кого это Богъ несетъ, — сказалъ, поднимаясь изъ за стола, Тихонъ Ивановичъ. — А ить это кумъ!.. Николай Финогеновичъ… Аннушка, — крикнулъ онъ девушке, прислуживавшей у стола, — проси гостя, да поставь еше приборъ.

Столовая, узкая комната, съ однимъ окномъ на станичную улицу, отделенную маленькимъ палисадникомъ и съ двумя широкими окнами на галдарейку со стеклянною стеною была вся напоена яркимъ, зимнимъ, солнечнымъ светомъ.

Тихонъ Ивановичъ досталъ хрустальные графинчики съ водками. Заигралъ радужными цветными огнями хрусталь въ солнечномъ луче.

— Постъ, ведь, Тиша, — тихо сказала Наденька. — Можно-ли?

— И, мать… Не знаешь. Казаку и водка постная. Что въ ней — хлебъ, да тминъ, да тысячелистникъ? Гость дорогой, уважаемый кумъ, притомъ-же хуторской атаманъ. Да и старикъ. Георгiевскій кавалеръ. Какъ можно такого гостя да не уважить?

Николай Финогеновичъ Калмыковъ, хорунжій изъ простыхъ казаковъ, высокій, плотный, крепкій, осанистый появился на пороге комнаты, истово перекрестился на иконы, почтительно поцеловалъ руку у Наденьки и крепкими мужицкими пальцами принялъ тонкую руку Тихона Ивановича.

— Ты прости меня, кумъ. Самъ понимаю: — «незванный гостъ хуже татарина». Да ить дело то какое у меня. Спозаранку встамши, услыхалъ я — гуси у тебя кричать, ну и догадался. Значить, къ празднику режутъ. Посылку готовите сродственникамъ. Вотъ я и пришелъ вамъ поклониться.

Старый казакъ, разгладивъ широкою ладонью окладистую седую бороду низко въ поясъ поклонился сначала хозяину, потомъ и хозяйке.