И точно Женя мечтала стать артисткой. Все это такъ неожиданно, чисто случайно вышло нынешнимъ летомъ.

Женя гостила у тети Маши на даче въ Гатчине. На стеклянномъ балконе въ одномъ углу горничная на гладильной доске горячимъ утюгомъ гладила белье трехъ барышень, двоюродныхъ сестеръ Жени — Шуры, Муры и Нины, въ другомъ Женя разсыпчатое тесто для печенья готовила. Съ пальцами, перепачканными масломъ и мукою Женя во все горло пела по памяти, слышанный ею отъ матери старинный романсъ.

— Вотъ хорошо то, барышня, чистый соловей, — похваливала горничная, нажимая утюгомъ на плойку.

Воробьи за раскрытыми окнами трещали. Въ зелени яркихъ турецкихъ бобовъ съ коралловыми кисточками цветовъ реяли бабочки. Голубое небо висело надъ садами. Томительно прекрасна была тишина жаркаго полудня.

Внезапно дверь отворилась и прямо на балконе появился человекъ въ соломенной панаме, въ светломъ летнемъ костюме и съ тростью въ руке.

Женя, какъ испуганная птичка, вспорхнула и умчалась, оставивъ доску, стеклянную рюмку и рядъ желтоватыхъ кружковъ на железномъ листе. Горничная вопросительно смотрела на вошедшаго.

— Скажите, милая, кто это у васъ тутъ пелъ?..

— А пелъ-то кто?.. А барышня наша, Евгенія Матвеевна.

— Могу я видеть ея мамашу?

— Маменька ихъ здеcь, тоже въ гостяхъ… Если чего надо, скажите, я пойду доложу. Какъ сказать-то о васъ прикажете?

— Скажите, господинъ Михайловъ изъ Русской оперы.

Женина мать, Ольга Петровна, получивъ докладъ, вышла на балконъ. Она была смущена. На ея свежихъ щекахъ проступили красныя пятна. За дверью невидимыя и неслышныя стали Женя и ея двоюродная сестра Шура.

— Простите меня, сударыня, — сказалъ господинъ Михайловъ. У него были мягкія манеры и вкрадчивый пріятный голосъ. — Можеть быть, мое вторженіе покажется вамъ неделикатнымъ и совершенно напраснымъ для васъ безпокойствомъ. Но, какъ артистъ, я не могъ… Я проходилъ мимо вашей дачи, когда услышалъ пеніе… Божественный, несравненный романсъ Глинки. Я просто таки не могъ не зайти и не поинтересоваться, кто же это такъ очаровательно поетъ? Сказали — ваша дочь… Простите, ваша дочь училась?.. учится?.. готовится куда нибудь?..

— Нетъ. Она сейчасъ въ гимназіи… Она только въ церковномъ хоре поетъ. Вотъ и все.

— Но ведь это несомненный талантъ!.. Голосъ!.. Ей необходимо учиться… Такая редкая чистота, такой тембръ… Фразировка… Можно думать, что ей кто нибудь уже поставилъ голосъ. А вы говорите, что это безъ работы, безъ тренировки… Это-же феноменально…

Ольге Петровне ничего не оставалось, какъ пригласить господина Михайлова въ гостиную. Неудобно казалось оставить его передъ пахнущими ванилью кружками изъ теста и простенькими панталончиками въ плойкахъ Шуры, Муры и Нины.

Господинъ Михайловъ селъ подъ высокими фикусомъ, въ кресло, поставилъ между ногъ палку съ золотымъ набалдашникомъ, повесилъ на нее светло-желтую панаму и съ теми актерскими, пленительными ужимками, которыя невольно покоряли смущенную Ольгу Петровну, сладкимъ ворковалъ баритономъ:

— Я могу устроить вашей дочери пробу у Феліи Литвинъ.

— Я не знаю право… Моя дочь раньше должна окончить гимназiю.

— Я понимаю, сударыня… Я все это отлично даже понимаю. Можетъ, васъ стесняетъ?.. Нетъ?.. Уверяю васъ… госпожа Вельяшева съ удовольствеемъ займется съ вашей дочерью… А тамъ консерваторія… И, если ничего неожиданного не случится, — сцена ей обезпечена.

— Сцена?..

Господинъ Михайловъ только теперь заметилъ большой и видимо семейный портретъ красиваго почтеннаго священника съ наперснымъ крестомъ, висевшій на стене противъ него и поспешилъ добавить:

— О! Ничего, сударыня, предосудительнаго.