И попадали оне тамъ въ совсемъ особенное и преизобильное царство. Кругомъ были Руccкiе. Какой звучный и яркій Русскій языкъ былъ тамъ, какія песни тамъ пели, какъ свято блюли веру православную и Русскій обычай, а придетъ кто къ дяде и первый вопросъ: — «Вы изъ Россіи?..». Или скажетъ дядя Тиша: — «Сенокосъ близокъ, надо Русскихъ рабочихъ пошукать, своими не управиться».

Дедъ Тихона Ивановича былъ простой казакъ — урядникъ. Отецъ выбился въ офицеры, а самъ Тихонъ Ивановичъ кончилъ Донской кадетскій корпусъ и Николаевское кавалерійское училище въ Петербурге, и на груди носилъ училищный жетонъ — золотого распластанного Николаевскаго орла съ гвардейской звездой. Онъ былъ уже — «образованный», однако, своего казачьяго хозяйства не бросилъ, только повелъ его более раціонально, где можно прикупалъ или арендовалъ землю, обзавелся машинами, широко съ Наденькой поставилъ птичье хозяйство. Первый курень былъ его на хуторе. Основная хата подъ железную крышу была выведена, сараи тоже были крыты оцинкованнымъ железомъ.

Въ то самое утро, когда Гурочка, почуявъ смолистый запахъ растопокъ, «по ассоціаціи идей» вспомнилъ, что близко Рождество Христово и заторопился выйти на улицу, чтобы полюбоваться елками — дядя Тихонъ Ивановичъ проснулся въ ночной тишине отъ крепкой заботной мысли: — «Рождество на носу. Надо роднымъ свой хуторской подарокъ посылать, а какъ пошлешь? Съ самаго Николина дня установилась оттепель. Теплынь такая — хотя-бы и весне въ пору. Степь развезло, дороги раскисли. Какъ тутъ бить птицу — протухнетъ въ дороге».

Неслышно ступая босыми ногами по узорному въ цветныхъ лоскуткахъ коврику, Тихонъ Ивановичъ въ холщевыхъ портахъ и ночной рубашке, завязанной у ворота тесемкой, подошелъ къ окну и осторожно, чтобы не разбудить жену, отложилъ внутреннія ставни.

Мягкій и ровный светъ шелъ отъ степи, еще вчера мрачной и черной. Ровнымъ пологомъ легъ белый, искристый снегъ и светился и будто игралъ подъ высокимъ звезднымъ небомъ. Въ разъ, въ одну ночь стала по Дону зима. Ровный ветеръ надъ степью подувалъ и нежно посвистывалъ. Тонкiе прутики краснотала шевелились подъ нимъ и мелкою осыпью упадали съ малиновыхъ хлыстовъ снежинки. Здоровымъ ароматнымъ морозомъ тянуло отъ окна… Тихонъ Ивановичъ взялъ со стола спички и поднесъ зажженный огонекъ къ градуснику.

«Хо!.. Хо!.. Пятнадцать Реомюра ниже ноля! Вотъ такъ, такъ!!.. Не даромъ вчера съ вечера задулъ ветрякъ съ северо-востока. Сибирскую стужу принесъ на Донъ».

Какая тишина была въ степи!.. Дуновеніе ветра было слышно въ ней и легкій шорохъ высокаго засохшаго могильника на валу у ограды куреня. Между окнами двойныхъ рамъ, въ вате съ разбросанными по ней цветными шерстинками въ стаканахъ круто замерзла до самаго дна вода и выпуклымъ кругомъ легла по верху. По угламъ стеколъ серебрился причудливый узоръ — художественныя упражненія никемъ непревзойденнаго дедушки мороза. Вверхъ по стекламъ разсыпались белыя звездочки.

Совсемъ хорошо.

Съ постели мягко спрыгнула кошка. Тихонъ Ивановичъ оглянулся. Наденька сидела на постели. Отъ лампадки, затепленной передъ иконами, падалъ золотистый отсветъ на ея светлые, цвета спелой ржи волосы.

— Ну, какъ, Тиша?..

— Пятнадцать ниже ноля. Самое нонче гусей и индюковъ резать. задеревенеютъ въ одну ночь, а завтра и пошлемъ.

— А дорога?..

— Самóй снегъ. Все бело. Санями покатимъ. Да теперь, какъ видно уже и не ослабитъ. До самаго до Крещенья продержитъ, а то и до масляной. Аль-бо мятель только нагрехъ не задула. Да и то — не задуетъ. Ишь звезды какъ подъ утро разъигрались… Сколько-же, мать, кого резать повелишь?..

Наденька поморщилась. Пора-бы, кажется, и привыкнуть къ тому, что птицу разводятъ не для утехи, а чтобы резать и есть… А все не могла.