Тихонъ Ивановичъ покрутилъ головою и прошелся по горнице. Колмыковъ опять завозился. — Нетъ… Сиди… сиди… Не обращай на меня вниманія. Какъ все это начну вспоминать, такъ ажъ кровь кипитъ, не могу сидеть. Пріехалъ къ намъ Степа и черезъ малое время заявляетъ мне, что онъ по окончаніи корпуса не желаетъ идти въ военное училище, чтобы по примеру отцовъ и предковъ служить Царю и Родине въ строю, но пойдетъ въ Политехническій Институтъ…

— Да ить не пошелъ-же…

— Не пошелъ… Да какіе у насъ разговоры были… «Все«- это онъ мне сказалъ, «все люди братья и не могу я въ братскую грудь стрелять, а теперь развитіе техники столь могущественное, что всякій долженъ, если желаетъ быть полезнымъ народу, именно техническія науки изучать…». Здравствуйте, пожалуйста… Ну, ладно… Понялъ я откуда этотъ ветеръ задулъ. Значить, тотъ мне подъ самое сердце напакостилъ, сына моего развратилъ. Будь другія времена, кажется, взялъ-бы тутъ же нагайку, да на совесть его и отлупцевалъ-бы.

— И то. Ить вы отецъ. Значитъ право ваше такое, чтобы сына уму разуму учить…

— Отецъ… Да времена, Николай Финогеновичъ, не те стали. Не те нонеча люди. Погляделъ я на Степу и мне показалось, что и онъ такой же, какъ Володя сталъ. Глаза отъ меня отводить. Взглядъ неискренній, чужой. Ну я спорить не сталъ. Время, думаю, обломаетъ его. Да и кадетская накваска въ немъ видать все таки осталась. А тутъ на мое счастье Шурка племянница пріехала, закрутила, заворожила, опять его ко мне повернула, поговорилъ я съ нимъ и вышибъ дурь эту изъ головы. А то, поверишь-ли, я и самъ было чуть не сталъ сына своего родного ненавидеть.

Тихонъ Ивановичъ кончилъ разсказъ. Колмыковъ, наконецъ, могъ проститься и уйти…

VI

На другой день, задолго до света, Тихонъ Ивановичъ съ фонаремъ «летучая мышь» пошелъ запрягать сани. Наденька въ длинной казачьей шубе, въ теплой шлычке, въ валенкахъ, совсемъ, какъ простая казачка вышла провожать мужа. Рано потревоженныя лошади храпели, когда работникъ вздевалъ на нихъ хомуты и протягивалъ шлейки. Отъ супони и гужей сладко пахло дегтемъ, изъ конюшни тянуло навознымъ паромъ. По темному двору квадратами легъ светъ отъ оконъ. Аннушка въ шубке на опашь, въ ковровомъ платке носила и укладывала въ низкія и широкія розвальни рогожные кульки съ ярлыками. Собаки подле суетились и внимательно, со вкусомъ обнюхивали посылки. Со двора отъ света оконъ и фонарей небо казалось темнымъ и холоднымъ.

— Ну, кажется все, — пересчитывая кульки, сказала Наденька. — Олечке въ Петербургъ, Машеньке въ Гатчино, батюшке въ Москву, это вотъ особо — отъ Николая Финогеновича.

— Готово, что-ли, — хриплымъ, непроспавшимся голосомъ спросилъ Тихонъ Ивановичъ,

— Пожалуйте ехать, — протягивая скрутившіяся ременныя вожжи, ответилъ работникъ.

Тихонъ Ивановичъ взялся за грядки саней.

— Ну, съ Богомъ…

Въ тяжелой, длинной шубе, въ высокой папаxе, въ валенкахъ Тихонъ Ивановичъ долго умащивался на сене покрытомъ ковромъ. Лошади тронули. Работникъ побежалъ открывать ворота. Наденька шла рядомъ.

— Тиша, — сказала она. — Что я тебя попрошу…

— Ну что, дорогая, — придерживая лошадей, сказалъ Тихонъ Ивановичъ.

— Какъ рынкомъ-то проезжать будешь, посмотри, нетъ-ли тамъ елочки?

Мягкая улыбка показалась подъ усами Тихона Ивановича.