|
— «Это, Шура будетъ… Да!.. Будетъ»!.. — говорилъ Володя и, страннымъ образомъ, слова его сливались въ моемъ представленіи съ гробами и съ мыслью о неизбежности и лютости смерти… — «Какъ ни боритесь вы со своими городовыми и казаками, какъ ни загоняйте народъ казацкими нагайками въ Россійскій Государственный застенокъ… Это будетъ!.. Партія сильнее правительства. Партія всемірна. Это вамъ не Христово скверненькое ученіе — это соціализмъ чистой воды!..» — я собрала все силы, чтобы не показать своихъ слезъ и сказала: — «Замолчи, Володя!.. Ты и самъ не понимаешь, что говоришь… Это великій грехъ…». — Онъ какъ-то странно хихикнулъ и сказалъ: — «Грехъ?.. А что такое — грехъ?..». — «Оставь, Володя», — сказала я. — «Ты самъ отлично знаешь что такое грехъ? Въ твоихъ словахъ… Во всемъ, что я сейчасъ слышала и видела, прежде всего не было красоты. Зачемъ ты меня сюда водилъ, ты знаешь, что для меня — красота!.. Все это было просто — гадко…». Володя засмеялся. — «Hетъ, это, ужъ, ахъ оставьте… Довольно красоты… Красоты вамъ не будетъ… Этихъ чистыхъ линій, белыхъ колоннъ, золотыхъ куполовъ подъ небомъ… Какъ можетъ это быть, когда рабочій угнетенъ и голоденъ, когда онъ забитъ капиталистомъ, когда его уделъ вонючая берлога. Кровавымъ потомъ рабочихъ покрыто лоно земли. Везде царитъ произволъ!.. Прибавочная ценность!.. придется вамъ проститься съ нею, господа капиталисты. Мы построимъ свои дворцы и храмы. Грандiозно все это будетъ, но гнуть будетъ къ земле, давить будетъ, а не возноситься кверху къ какимъ то тамъ небесамъ. Намъ неба не надо!..».
— Мы шли мимо Владимирской церкви. Съ голыхъ ветвей окружающаго ее сада падали тяжелыя ледяныя капли. Оттепель продолжалась. Огни уличныхъ фонарей тускло отражались въ золотыхъ куполахъ маленькихъ часовенъ. Стройны и воздушны были линіи собора и высокой колокольни, ушедшихъ отъ улицы вглубь сада. Молча прошли мы мимо собора. Я перекрестилась. Володя равнодушно отвернулся. Я опять прошла мимо остановки трамвая. — «Ты опоздаешь на поездъ», — сказалъ мне Володя. — «Володя», — сказала я, — «оставь меня одну, Дай перегореть во мне всему тому, что я узнала сегодня». Онъ фыркнулъ и остановился закуривать папиросу. Я невольно стала подле него. — «И ты» — сказалъ онъ, — «какъ дядюшка казацкій есаулъ — вотъ еще мракобесъ! — прогоняешь меня. Такъ попомни. Первые христіане тоже всеми были гонимы. И правительствомъ и близкими». — Я собрала все свои силы и какъ только могла спокойно сказала: — «это не то. Тамъ была религія любви»… Володя приподнялъ надъ головою фуражку и со страшною силою сказалъ: — «здесь ненависти!.. Ты меня поняла!.. И отлично это будетъ. Ихъ надо ненавидеть!.. Ихъ топтать надо!.. гнать!.. истреблять!.. Ненависть!.. Ты узнаешь когда нибудь, какъ можетъ быть сильна ненависть. Она сильнее любви». — «Но любовь победитъ», — сказала я и круто повернула назадъ къ трамваю. Онъ не пошелъ за мною, и мы разстались, не сказавъ слова прощанія, не пожавъ другъ другу руки. Я будто видела, какъ онъ шелъ, хмурый и злой, съ опущенной головой по темной Большой Московской. Я села въ трамвай. Мне было безотчетно жаль Володю».
IX
Въ сочельникъ съ утра обе семьи въ полномъ составе, кроме Володи, убирали елку. Впрочемъ «мужчины» Борисъ Николаевичъ Антонскій и Матвей Трофимовичъ оказались очень скоро не у делъ. Они попробовали — было — помогать, но на нихъ закричало несколько голосовъ: — Папа, не подходи! Ты уронишь елку. |
