И, когда Мура изъ столовой, окна которой были на востокъ, крикнула дрожащимъ отъ волненія голосомъ:

— Мамочка, тетя!.. Звезда!..

Bсе и старые и малые гурьбою хлынули въ столовую.

Столпились у обоихъ оконъ, украшенныхъ по низамъ дедушкою Морозомъ и смотрели на небо. На дворе уже легли сумерки. Снегъ на крыше казался тяжелымъ и темнымъ. Прямо надъ крышей въ темномъ сине-зеленомъ хрустале тихо светила одинокая звезда. Сквозь тонкую ледяную пленку, покрывшую стекла она казалась большой, расплывчатой, таинственной и особенной. Никто не хотелъ знать, какая это звезда, и, если бы сейчасъ кто-нибудь сказалъ, что это просто «вечерняя звезда» — Венера, или какая нибудь другая известная астрономамъ звезда — тотъ человекъ сделалъ-бы величайшую безтактность и на него посмотрели-бы съ негодованіемъ. Въ этотъ вечеръ, все равно, где, подъ какими бы то ни было широтами это было — это была cовсемъ особая таинственная звезда, никому неизвестная, именно та самая, что въ ту великую ночь явилась, чтобы возвестить людямъ Рожденіе Спасителя міра.

На кухне уже тоже приметили долгожданную звезду, и Параша разодетая, въ беломъ, крахмальномъ фартуке съ плойками, принесла блюдо, завернутое въ полотенце съ кутьею, и въ дверяхъ столовой торжественно провозгласила:

— Пожалуйте, господа!.. Со звездою!..

* * *

Ко всенощной, въ большую гимназическую церковь, пошли все, оставивъ дома старую кухарку, давно уже не служившую у Жильцовыхъ. Она была въ богадельне, но на праздникъ явилась къ бывшимъ своимъ господамъ. «Какъ же можно-то иначе?.. Чтобы своихъ господъ не поздравить?.. На елке ихней не побывать?.. Про здоровье, про житье ихъ бытье не распросить. Bсе на моихъ глазахъ, почитай, что и родились… Какими махонькими ихъ знала»… Она тоже вcемъ привезла свои подарки. Ольге Петровне связала напульсники изъ шерсти, Володечьке и Гурію перчатки, Жене мешочекъ и Ване шарфъ. И какъ она была довольна, когда Шура все ея подарки завернула въ белую бумагу, перевязала ленточками и по ея указанію надписала своимъ красивымъ почеркомъ: — «барыне Ольге Петровне отъ Авдотьи»… «Владиміру Матвеевичу отъ кухарки Авдотьи»…

— И уже, пожалуйста, барышня, и мои подарочки подъ елку положьте, только такъ, чтобы не слишкомъ, приметно было, — говорила она, любуясь на ладные пакетики. Въ церкви было празднично, людно, но чинно и безъ толкотни. Впереди стройною черною колонною стали гимназисты, маленькіе впереди, болышіе сзади… Прихожане, — вcе больше родители и родственники учащихся, стали за решеткой и наполнили всю церковь, заняли узкій притворъ и бывшій за нимъ физическій кабинетъ. Большой гимназическій хоръ былъ разделенъ на два и сталъ на обоихъ крылосахъ. Ольга и Марья Петровны стояли впереди, сейчасъ же за решеткой, на почетныхъ местахъ, рядомъ съ ними красивой шеренгой стали барышни, одна краше другой. И, когда вдругъ вспыхнули по всей церкви высокія люстры и хоры стали ликующими, праздничными голосами перекликаться: — «Рождество Твое, Христе Боже нашъ, возсія Miрови светъ разума»… Ольга Петровна оглянулась счастливыми маслянистыми глазами на своего Матвея Трофимовича. Очень онъ ей показался молодымъ и красивымъ въ новомъ темно-синемъ вицъ-мундире, съ орденомъ на шее, едва прикрытымъ редкой седеющей бородою. Рядомъ высокій и статный, худощавый стоялъ Борисъ Николаевичъ въ длинномъ черномъ сюртуке, Ольга Петровна улыбнулась и подмигнула мужу на дочь и племянницъ. Тотъ сановито подтянулся.

«Да есть, есть что-то особенное», подумала Ольга Петровна и стала смотреть на барышень. — «Поймутъ-ли оне, запомнятъ-ли, унесутъ ли въ череду летъ это священное волненіе и познаютъ-ли всю сладость веры». Она перекрестилась и снова стала отдаваться веселому пенію хора, где и голосъ ея Гурочки, казалось ей, былъ слышенъ.