— Дядя Боря, смотри, зацепилъ рукавомъ подсвечникъ. Нельзя такъ неаккуратно.

— Да я хотелъ только помочь, — оправдывался Антонскій. — Вамъ не достать, а я ишь ты какой высокій.

— Папа, тебе вредно руки поднимать и на ципочки становиться. Это все сделаетъ Гурочка.

— Ну, какъ хотите. Пойдемъ, Матвей Трофимовичъ. Они отошли въ уголъ зала и сели въ кресла и только Матвей Трофимовичъ, доставъ портсигаръ, приготовился закурить, какъ Женя набросилась на него:

— Папочка, где елка тамъ нельзя курить. Ты намъ своими папиросами весь Рождественскій ароматъ убьешь.

— Дядечька, не курите, пожалуйста, — закричали Мура и Нина.

— А да ну васъ, — отмахнулся отъ нихъ Матвей Трофимовичъ. — Пойдемъ, Борисъ Николаевичъ, ко мне въ кабинетъ.

— Такъ и лучше, — солидно сказала десятилетняя Нина, — а то эти мужчины всегда только мешаютъ.

Гурочка, взобравшись на стулъ, поддерживаемый Женей весь перегнулся въ верхушке елки и проволокой крепилъ тамъ замечательную свою звезду. Шура подавала ему свечи.

— Поставь сюда… И здесь… Надо чтобы отсветь падалъ отъ звезды. Теперь пропусти этотъ серебряный иней. Меньше… меньше клади. Наверху всегда немного.

Ольга Петровна съ Марьей Петровной, сидя на диване передъ круглымъ столомъ, розовыми ленточками перевязывали яблоки и мандарины. Ваня вставлялъ свечи въ маленькiе подсвечники, Мура и Нина наполняли бонбоньерки мелкимъ, разноцветнымъ блестящимъ «драже».

— Нетъ, въ наше время, — вздыхая, сказала Ольга Петровна, — елку совсемъ не такъ убирали. Елка была тайна для детей. Ты помнишь, Машенька?

— Ну, какъ-же, отозвалась Марья Петровна. — Батюшка съ матушкой такъ елку привезутъ, что мы, дети, и не узнаемъ того. Только по запаху, да по тому, что дверцы въ зальце на ключъ заперты догадаемся — значить, елка уже въ доме. И вотъ станетъ тогда во всемъ доме какъ то таинственно, точно кто-то живой появился въ доме. И этотъ живой — елка.

— А въ сочельникъ, — оживляясь, продолжала Ольга Петровна, — батюшка съ матушкой запрутся въ зальце, а насъ еще и ушлютъ куда нибудь и взаперти безъ насъ и уберутъ всю елку и подарки всемъ разложатъ.

— Я какъ сейчасъ помню ключъ отъ гостиной. Большой такой, тяжелый.

— Такъ роскошно тогда не убирали елокъ. Снегъ этотъ изъ ваты, серебряный иней только только тогда появлялись. У насъ ихъ не употребляли совсемъ.

— Больше, помнится, Леля, яблоки вешали и мандарины. Яблочки маленькіе Крымскіе. Они такъ и назывались елочные.

— Съ техъ поръ, какъ услышу где пахнетъ мандаринами — все елка мне представляется.

— Мы ихъ тогда такъ, какъ теперь среди года то и не ели никогда, только на елке.

— Тетя, — сказала Женя, — ваше детство было полно тайны. Что-же лучше это было?..

— Лучше?.. Хуже?.. Кто это скажетъ?.. Папа нашъ, сама знаешь — былъ священникъ, отъ этого въ доме было много того, что вы теперь называете мистикой. Елка намъ, детямъ, и точно казалась живою, одушевленною. Когда въ первый день Рождества я одна утромъ проходила черезъ зальце, где въ углу стояла разубранная елка, мне казалось, что она следитъ за мною, мне казалось, что она что то думаетъ и что то знаетъ такое, чего я не знаю…

— Елка думаетъ… Вотъ такъ-такъ… — воскликнула Мура. — Мама, да ты это серьезно?

— Совершенно серьезно. Конечно, это сказки на насъ такъ действовали. Мы Андерсеномъ тогда увлекались, «Котомъ Мурлыкой» зачитывались, многое неодушевленное одушевляли.