— Удивительная работа. Хотя-бы и въ столичный музей. Садитесь къ столу. Кушайте елочныя сласти. Такъ уже, говорятъ, полагается на елке.

Борисъ Николаевичъ пододвинулъ Гурдину свою тарелку съ пряниками и мандаринами.

* * *

Только Шура заметила, какъ смутилась Женя, когда ее знакомили съ офицеромъ и какъ точно всмотрелся въ лицо девушки тотъ и тоже сильно смутился. И Шура искала случая спросить что-то у своей двоюродной сестры.

Елочныя свечи догорали. То тутъ, то тамъ взвивался голубоватой ленточкой сладко пахнущій дымокъ. Въ гостиной темнее становилось.

— Вотъ теперь и наступаетъ самое время страшные разсказы разсказывать, — сказалъ Антонскей. — Ну-ка, молодежь, кто, что знаетъ? Выкладывай свои знанія изъ чемодановъ своего ума…

— Только надо, дядя, такее, — строго сказалъ Гурочка, — чтобы — непридуманные, а чтобы и взаправду такъ и было. Дядя, ужъ вы, пожалуйста, и разскажите. Вы всегда что-нибудь знаете.

Ольга Петровна хотели пустить электричество.

— Мама… Не зажигай огня!.. Не разгоняй мечты! продекламировала нежнымъ голосомъ Женя.

Въ наступившей темноте Шура неслышными шагами подошла къ Жене и взяла ее за руку.

— Женя, — чуть слышно сказала она, газами показывая на Гурдина, — это?… фіалки?..

Женя молча кивнула головою. Въ надвинувшемся сумраке Шура разсмотрела: — какъ-то вдругъ очень поxорошела ея двоюродная сестра. Точно теплый ветерокъ раннимъ утромъ дунулъ на розовый бутонъ, брызнуло на него яркими лучами солнце — и онъ раскрылся въ очаровательную юную розу. Нежные лепестки полураскрылись и несказанно красиво блеститъ внутри капля алмазной росы. Такимъ алмазомъ вдругъ заблистала набежавшая на синеву глазъ Жени слеза волненія и счастья.

Последняя свечка въ самомъ низу елки, последнею ее зажгли, последнею она и догорела — погасла, и въ зале стало темно. Только въ щели двери столовой пробивался светъ. Тамъ накрывали ужинать. Въ углу кто-то невидимый щелкалъ щипцами для ореховъ и съ легким звономъ на блюдце падала скорлупа. Вдругъ сильнее пахнуло мандаринами — Марья Петровна чистила свой за столомъ.

— Дядя Боря, уже пожалуйста, мы ждемъ. — просил Гурочка.

— Дядя Боря, — приставалъ Ваня.

— Папа, непременно, — раздался тоненькій Нининъ голосокъ отъ самой елки.

— Ну что-же — vox populi — vox Dei… — сказалъ Матвей Трофимовичъ. — Приходится, Борисъ Николаевичъ, идти молодежи на расправу.

— Только, ради Бога, не сочинять, — сказалъ Гурочка.

— Да что-же?.. Я не отказываюсь… Такъ вотъ… Было мне тогда летъ двенадцать. Ту зиму я проводилъ въ именіи моихъ родныхъ въ Псковской губерніи. Какъ полагается и у насъ была елка. Ну, понаехали соседи. Изъ города прiехали гимназисты, барышни, девочки. Весело было. Мы танцовали, пели, играли въ разныя игры и очень что-то долго засиделись подъ елкой. Погасли давно огни. Стало темно, на деревне стихли голоса и лай собакъ, какъ то взгрустнулось и вотъ тогда пошли те страшные разговоры о таинственномъ и непонятномъ, о колдовстве, о вурдалакахъ, о колдунахъ, о чертяхъ, о привиденіяхъ. Тогда у насъ было много этого таинственнаго, хоть отбавляй, это теперь все изучено, все известно, все отрицается. Тогда мы ничего не отрицали и очень многаго побаивались. Тогда у насъ и привиденія водились, теперь они что-то перевелись, какъ перевелись, скажемъ, белые слоны и зубры. Мы знали, что въ деревенской церкви на погосте стоялъ покойникъ. И покойникъ этотъ былъ не совсемъ обыкновенный. Это былъ деревенскій кузнецъ, черный и страшный мужикъ, про котораго говорили, что онъ съ самимъ нечистымъ водится, что онъ, когда-то былъ конокрадомъ, занимался душегубствомъ, словомъ — покойникъ былъ такой, что молчать про него въ эти часы мы не могли.