Правда, среди этого безмолвия раздается другой, раздирающий звук; но он замолк почти при самом начале. Несчастная женщина, с ребенком на руках, бережно завернутым в оборванную шаль, делала попытку пропеть какую-то народную балладу, в надежде вынудить несколько пенсов от сострадательных прохожих. Но этот подвиг -- это жалкое усилие жалкой нищеты -- был встречен безчеловечным смехом. Слезы градом покатились по бледному, изнуренному лицу матери. Ребенок озяб, голоден; его тихие, полу-подавленные стоны еще более усиливают мучительную тоску матери, и она с воплем опускается на мокрое, холодное крыльцо ближайшаго дома. О, как мало найдется таких людей, которые, проходя мимо подобнаго создания, представляют себе пытку сердца и падение духа, производимыя в несчастной даже одним только усилием пропеть что нибудь! Болезнь, лишения и голод грустно отзываются в каждом слове знакомой песенки, которая часто оживляла часы вашего досужнаго веселья. Зачем же вы смеетесь над этим пением? Неужели вы не слышите, что в трепетном голосе певицы высказывается ужасная повесть нищеты? Неужели вы не подумали, что, не дав докончить этой раздирающей душу песни, несчастная мать отвернется от вашего пренебрежения для того только, чтоб умереть от холода и голода, и умереть с невинным младенцем на руках?

   Час ночи. Но грязным улицам возвращаются партии из различных театров. Кэбы, коляски и омнибусы шумно катятся по мостовой. Лодочники, с тусклыми, грязными фонарями в руках и огромными медными бляхами на груди, возвращаются к своим пловучим жилищам или на покой, или наслаждаться удовольствием за кружкой крепкаго пива и трубкой табаку. Покровители партера стремятся к домам, где во всякое время могут найти для себя подкрепление. Котлеты, почки, кролики, устрицы, портер и сигары подаются среди облаков табачнаго дыму, беготни, стукотни ножами и клокотанья бутылочной жидкости и множества других подобных звуков.

   Более музыкальная часть театральнаго общества отправляется на какой нибудь гармонический митинг. Из любопытства пойдемте вслед за ними и посмотримте, что творится на этих одушевленных собраниях.

   В высокой и довольно просторной комнате сидят от восмидесяти до ста человек гостей. Все они без милосердия стучат по столу рукоятками ножей и произносят оглушительныя крики одобрения. С перваго взгляда вы отнюдь не отгадаете, что все это значит. Но мы постараемся разсеять ваше недоумение и скажем, что этот стук и эти крики служат выражением чистосердечной похвалы веселой круговой песне, которая только что перед нашим приходом была торжественно пропета тремя "певцами-джентльменами", которые сидят по средине стола. Один из них, маленький человечек с надменным видом и лысой головой, которая высовывается из воротника зеленаго фрака; другой, как видно, одарен от природы расположением к тучности и кроме того пронзительно-визгливым дискантом; третий имеет длинное смуглое лицо и черный костюм. Маленький человечек -- особа весьма замечательная: о, если бы вы знали, как он снисходителен к ближнему и какой у него удивительный голос!

   -- У него удивительнейший бас! замечает своему товарищу молодой джентльмен в голубом платке: едва ли кто может спускаться так низко, как он спускается. Да, милостивый государь, так низко, что всегда вы не в состоянии разслышать его голоса.

   И действительно, слова молодого джентльмена были совершенно справедливы, Кажется, ничего не могло быть в свете восхитительнее, как только слушать его октаву, когда она постепенно спускается ниже и ниже, до тех пор, пока подняться наверх не будет никакой возможности. Без душевнаго волнения и трогательнаго впечатления невозможно было слышать его сердечных излияний в торжественных песнях: "Я оставил свое сердце в шотландских горах", или "Мой старый храбрый друг Гаук".