Когда опускался занавес, старые малые попарно возвращались в таверну, где их ожидали устрицы и бифштекс, и в то время, как являлся на сцену второй стакан грогу, Джонс - этот лукавый насмешник Джонс - принимался рассказывать о том, как он заметил, что одна лэди в белых перьях, из ложи первого яруса, весьма пристально поглядывала в течение всего вечера на мистера Дуыса, а как он поймал ответный пламенный взгляд мистера Дунса, не воображавшего, что за ним кто нибудь подсматривает; при этом мистер Харрис и мистер Джэннингс принимались хохотать весьма непринужденно, а Джон Дунс хохотал непринужденнее их вех всех и в заключение порыва веселости признавался, что было время, когда действительно случались с ним подобные вещи. Мистер Джонс отвечал на это признание дружеским толчком и замечал, что в былые времена и подавно нельзя было ожидать от Дунса подобных подвигов, потому что он от самого рождения носил серьёзную физиономию, Джон Дунс улыбкой соглашался с этим, и старые малые, выразив похвалу серьёзному характеру, дружески прощались и расходились по домам.

Предопределения судьбы и причины, по которым оне совершаются, бывают таинственны и неисповедимы. Джон Дунс провел двадцать и даже более лет своей жизни без всякого желания изменить ее или придать ей какое нибудь разнообразие, как вдруг вся его система жизни изменилась и решительно повернулась кверх ногами - не от землетрясения или какого нибудь страшного переворота, как, может быть, читатель вздумает представать себе, но чрез весьма обыкновенное и черезчур простое посредничество устрицы, - вот как это случилось:

Однажды вечером мистер Джон Дунс возвращался из любимой таверны к месту своего жительства, не хмельной, как, пожалуй, него доброго, подумают другие, но так себе, немножко навеселе, потому что этот ден был ден рождения мистера Джэннингса: старые малые имели за ужином пару куропаток, выпили по лишнему грогу, и вдобавок Джонс был забавен более обыкновеннаго. В одной из улиц, ведущей к улице Курситер, взоры его остановилась на вновь открытой великолепной устричной лавке, в окнах которой в мраморных чашах красовались свеженькие устрицы и небольшие боченки, с надписями лордам и баронетам, полковникам и капитанам, во всех возможных обитаемых частях земного шара.

За устрицами стояли боченки, а за боченками находилась молодая лэди, лет двадцати-пяти, в синем платье, и одна-одинешенька - чудное создание, очаровательное личико, привлекательный стан! Трудно сказать, что именно располагало молодую девицу к смеху: красивое ли лицо мистера Джона Дунса, озаренное вдобавок ярким светом газового освещения, или, может быть, природная веселость заменила в ней ту серьёзность, соблюдение которой так строго предписывается условиями общежития. Мы знаем только то, что лэди улыбнулась, потом приложила палец к губкам, как будто стараясь припомнить, что ей нужно было сделать, и наконец стыдливо отошла в самый отдаленный угол лавки. Пораженный Дунс постоял еще несколько секунд; лэди в голубом платье не трогалась с места; он кашлянул; лэди ничего не слыхала. Джон Дунс решился войти в лавку.

- Нельзя ли открыть мне несколько устриц? спросил мистер Дунс.

- Почему же, извольте, сэр, отвечала голубая лэди с пленительной игривостью.

И мистер Дунс скушал одну устрицу, и посмотрел на лэди, съел другую и третью, потом четвертую, и наконец в самое короткое время уничтожил их целую дюжину.

- Нельзя ли открыть еще под-дюжины? спросил Дунс.

- Извольте, с удовольствием, очаровательнее прежнего отвечала голубая лэди.

И мистер Джон Дунс скушал и эту пол-дюжину, и непонятное чувство сильнее и сильнее развивалось в его душе.