По какому-то странному влечению, мы никак не могли удержаться от того, чтоб не вмешаться в толпу любопытных и ни войти в контору, вместе в привезенным буяном, с двумя полицейскими и таким множеством зрителей, сколько контора могла поместить в себе.

За решоткой сидел судья и тотчас же приступил к допросу. Преступника обвиняли в побоях, нанесенных женщине. Несколько лиц, формальным образом подтвердили это обвинение; и в заключение прочитано было донесение врача из соседнего госпиталя, в котором описано было свойство нанесенных побоев и предположение о сомнительном выздоровлении женщины

Со стороны присутствующих сделано было несколько возражений касательно личности обвиняемого - вследствие чего положено было отправиться в восемь часов вечера в госпиталь, чтоб отобрать показания от больной, взяв туда и преступника. При этом решении лицо обвиняемого покрылось мертвенной бледностью, и мы видели, как он судорожно схватился за решотку. Его выведи вон, и надобно сказать, что во все время допроса он не сказал ни слова.

Мы чувствовали крайнее желание присутствовать при этой очной ставке, хотя не умеем сказать, почему именно: мы заранее знали, что сцена будет неприятная. Для нас нетрудно было получить позволение войти в госпиталь, и мы получили его.

Когда мы явились в госпиталь преступник уже находился так, и, вместе с конвойным, ожидал в маленькой комнате нижнего этажа прибытия судьи. Руки его были скованы, и шляпа совершенно закрывало его глаза. По чрезвычайной бледности и беспрестанным подергиваниям мускулов, легко можно было видеть, что он страшился за последствия. Спустя немного времени, госпитальный доктор привел в маленькую комнатку судью, писца и еще двух молодых людей от которых сильно несло табаком; а спустя несколько минут, в течение которых судья успел пожаловаться на страшную стужу на дворе, а доктор - объявить, что в вечерней газете ничего нет нового, нам объявили, что все приготовлено, и мы отправились в "отдельную комнату", где лежала больная.

Тусклая свеча, горевшая в довольно обширной комнате, скорее увеличивала, нежели уменьшала страшный вид несчастных больных. Они лежали в постелях, расставленных в два продольные ряда по обеим сторонам комнаты. В одной кровати лежал ребенок, в другой - обезображенная женщина, которая под влиянием страшных страданий судорожно комкала в руках одеяло; на третьей лежала молодая девушка, и уже, по видимому, в том безчувственном состоянии, которое так часто бывает предвестником смерти; её лицо обагрено было кровью, грудь и руки перевязаны. Две или три кровати оставались пусты, и их владетели сидели подле них с такими глазами, что страшно было встречаться с их взглядами. На лице каждого выражались душевная пытка и страдания.

Предмет нашего посещения находился к отдаленном конце комнаты. Это была прекрасная молодая женщина, около двадцати-двух или трех лет от роду. Длинные, черные волосы ея, местами выстриженные, и именно там, где были раны на голове, в беспорядке лежали на подушке. Лицо её носило страшные следы побоев; одной руки она сжимала бок, как будто там заключалось главное страдание; дыхание её было коротко и тяжело; и ясно было видно, что она быстро умирала. На вопрос судьи о её страданиях она произнесла несколько невнятных слов, и когда сиделка приподняла ее на подушку, страдалица безумным взглядом окинула незнакомые лица, окружавшие её постель. Судья сделала знак привести преступника. Его привели и поставили подле кровати. Молодая женщина взглянула на него с безумным и мучительным выражением в лице; зрение её уже потухало, и она не узнала его.

- Снимите с него шляпу, сказал судья.

Приказания его исполняли, и черты лица несчастного вполне обнаружились.

Молодая женщина вдруг приподнялась почти с сверх-естественной энергией; в тусклых глазах её загорелся огонь, бледные и впалые щоки покрылись румянцем.