Однажды мы встретились с подобным человеком, и как бы мы думали, он целый день мерещился нам в глазах и целую ночь грезился на сне. Человек, о котором Вальтер Скотт говорит в своей демонологии, и в половину не вынес того от воображаемого джентльмена в черной бархатной мантия, сколько мы перечувствовали в душе с минуты нашей встречи с джентльменом в описанном наряде. В первый раз он обратил на себя наше внимание тем, что расположился против нас за чтение в Британском Музеуме. И что еще замечательно, перед этим человеком лежали две оборванные книги, два старые фолиянта, с медными застежками, в грязных и местами проточенных молью обложках, которые в свое время, вероятно, считались щегольскими. Он являлся в Музеум каждое утро аккуратно с последней секундой десятого часа, выходил из Музеума самым последним и при этом случае принимал на себя вид человека, который не знал, где ему приютиться от холода и непогоды в течение остального дня. Сидел он всегда плотно прижавшись к столу, для того, чтобы скрыть недостаток пуговиц на фраке, и обыкновенно заботливо приставлял книгу к ногам, где, как он расчитывал, шляпа его безопасно могла скрываться от любопытных и нескромных взглядов.

Около двух часов вы всегда увидите, что он жует французский хлеб или грошовую булку; - не вынимая её из кармана сразу, как обыкновенно поступает тот, кто хочет завтракать, но отщипывает в кармане кусочки и съедает украдкой. Он знал также, что в этой булке заключался весь его обед.

При первой встрече нашей с этим жалким предметом мы тогда же подумали, что для его наряда не предстояло ни какой возможности сделаться хуже. Мы даже решили расчитывать на вероятность, что этот человек в скором времени покажется в новой подержанной одежде. Но как мы сильно ошибались! джентльмен этот с каждым днем становился более и более оборванным. Пуговицы одна за одной отстали от его жилета; он начал застегивал фрак, и когда одна сторона фрака доведена была до того же состояния, в котором находился жилет, застегиванье перешло на другую сторону. В начале каждой недели наружность его казалась несколько получше, и это изменение происходило оттого, что шейный его платок, хотя и удерживал за собой прежнюю желтизну, но уже не был таким грязным; к тому же много выигрывали вновь натянутые штрипки и заштопанные перчатки. В этом положении он оставался недели с две. Наконец одна из пуговиц на фалдах его фрака отвалилась, а вместе с этим несчастием исчез и сам человек. Мы уже начали считать его умершим.

Спустя неделю после того, как скрылся предмет наших наблюдений, мы за тем же самым столом сидели в Музеуме. Читая книгу, мы сами не заметили каким образом, остановили глаза на пустом стуле, занимаемым бедняком джентльменом, и в голове нашей столпился целый рой размышление о причинах, которые принудили его удалиться со сцены публичной жизни. С чувством глубокого сожаления представляли себе тысячу бед, которые могли встретиться ему, старались догадаться, действительно ли он умер, или попался только под арест, - как вдруг догадки наши разъяснились внезапным приходом самого джентльмена. С первого взгляда мы заметила, что с ним произошла какая-то странная перемена, и что в вошел в комнату с видом, который показывал полное сознание в улучшении своей наружности. И в самом деле, появление его показалось нам странным во многих отношениях: платье на нем было новое, темное, глянцоватое; но при всем том, оно казалось для нас тем же самым, в котором он приходил сюда до этого; мало того, мы увидели даже те самые заплатки, с которыми успели уже познакомиться; мы узнали ту же самую шляпу, - да и едва ли кто может не узнать ея, с её высокой тулейкой, которая постепенно становится кверху шире и шире; продолжительная служба этой шляпы сообщила ей красновато-коричневый цвет, но теперь мы усматриваем ее такою же черною, такою же лоснистою, как и самый фрак. Мы снова было задумались о причинах такой перемены, но в эту минуту истина мелькнула перед нами: мы сразу догадались, что костюм джентльмена-оборванца был "подновлен" и в душе пожалели об этом.