В Кремль въехали верхом, несмотря на то, что он считался личным владением царя и верхом туда въезжать могли очень немногие. Например, мы, как личные царёвы слуги, опричники. Да и конвоировать изрядно побитого Хохолкова пешком через весь Кремль было бы очень хлопотно.

Проезжая мимо царицыного терема, я увидел Евдокию. Она меня тоже заметила, вспыхнула, и тут же скрылась за воротами, чуть ли не хлопнув дверью. Твою мать.

— Ведите его к царским палатам! — приказал я остальным опричникам. — Я сейчас! Я быстро!

Я соскочил с лошади, бегом отправился вслед за Евдокией. Мы не виделись уже давно, чуть ли не несколько месяцев. Забегался, замотался. Путь мне преградил рында, загородив калитку бердышом.

— Нельзя, — сказал он.

Я остановился, пристально глядя на него и чувствуя неодолимую волну возмущения и гнева внутри, хотя знал, что царицын терем — территория особая.

— На минуту. Парой слов перекинуться, — сказал я. — Евдокию знаешь? Постельницей служит.

— Знаю. Нельзя, — отрезал рында.

Я шумно втянул воздух ноздрями, пытаясь успокоиться. Умом я понимал, что этот рында выполняет свой долг и всё делает правильно, но сердцем принять этого не мог.

— Тогда… Тогда передай ей, что я видеть её хотел… — севшим голосом произнёс я. — Никита Степанов сын, из опричной службы.

— Знаю. Передам, — сказал рында.

От сердца немного отлегло, но я всё равно не мог успокоить бушующие внутри эмоции. Сам, впрочем, виноват. Евдокия слишком долго ждала, а я пролюбил все возможности с ней повидаться, которых было немало. В Москве я уже давно, и мог бы с ней повидаться, или хотя бы передать весточку, но… Замотался. То одно, то другое, то Казань, то Нижний Новгород.

— Спаси Христос! — поблагодарил я рынду и побежал догонять опричников.

Князя Хохолкова уже заводили в царские палаты, испросив, разумеется, разрешения. Иоанн Васильевич был готов его принять, ну а мы должны были обеспечить охрану на время их встречи, а затем проводить князя в Беклемишевскую башню, в его новое место обитания, если, конечно, царь не повелит иначе.

Разговаривали они за закрытыми дверями, один на один, и содержимое из беседы осталось для меня загадкой. Мы ждали у дверей, как верные сторожевые псы, а когда царь позвал нас, чтобы мы забрали Хохолкова, тот стоял перед государем на коленях. Видимо, пытался вымолить прощение. Не получилось.

Я вопросительно посмотрел на царя.

— Уводите, — с презрением глядя на Хохолкова, сказал он.

Не «отпустите», а «уводите». Всё ясно.

— Идём, князь, — сказал я. — Не заставляй тебя силком тащить.

Иван Юрьевич нехотя поднялся, захромал к выходу. Лицо его, распухшее от побоев, застыло в выражении глубокой скорби и отчаяния. Всё же он до последнего надеялся разжалобить государя, вымолить у него жизнь или даже свободу. Царь остался непреклонен, приобретая наконец ту жёсткость, необходимую всякому самодержцу. В нынешнем варианте истории для этого не пришлось ждать, пока враги отравят его супругу.

Мы вывели совершенно раздавленного князя наружу, поволокли к месту его заключения, где он будет ожидать решения суда, который, скорее всего, приговорит его к казни. Хотя царь, по своему обыкновению, может проявить милосердие в самый последний момент, особенно, если митрополит хорошенько подсядет ему на уши перед казнью или во время неё.

Сдали Хохолкова на руки царским дознавателям, вышли на кремлёвский двор. Новых указаний государь пока не давал, развлекайтесь как хотите, так что я отпустил опричников, наказав к вечеру явиться в слободу, а сам отправился на торг возле Красной площади. Немного проветриться, подышать свежим весенним воздухом и подумать, как мне вернуть расположение Евдокии.