- Ах, вот и мне надо с себя бюст заказать ему сделать. Давно уж я сбираюсь. Оглотковы с себя сделали. И муж, и жена сделали. Я видела... Отлично вышло. Снимусь в фотографии - и непременно обращусь к этому скульптору, а то он теперь занят.

- Знаете, Глафира Семеновна, вы мне даете прекрасную мысль,- проговорила Закрепина - Закажу и я ему бюст с моего Бобки. У меня ни с одной моей собачки не лепили бюста.

Глафиру Семеновну покоробило.

- Ах, Софья Савельевна, везде то, везде-то вы с своей собакой!..- воскликнула она.- Я о себе, а вы о собаке... Ведь так нельзя. Да и художник не согласится.

- Отчего-же-с?

- Ну, что такое собака? Ну, какой такой бюст с собаки! Ведь собака не знаменитая женщина. И, наконец, гордость художника. Достоинство его...

- Что? Ах, душечка! За деньги он с чорта слепит. А что до знаменитости, то Бобка мой тоже знаменит. Вы знаете, он в Москве на собачьей выставке серебряную медаль получил. Да-с... Так вот и с этой стороны... Вы разве не замечали, как им любуется публика на Плаже, когда, я иду с ним?

- Ничего не замечала. По моему, самая обыкновенная собака.

- Ну, уж это вы бросьте!- воскликнула старуха.- В Москве на выставке старая княгиня Исполатьева буквально влюбилась в него. Да и не одна княгиня. Генеральша Буканова...

- Не понимаю, как это возможно!

- Оттого, что вы не собачница.

- Я люблю собак, я их не боюсь, но чтобы приписывать им то, что вы приписываете...

Глафира Семеновна развела руками.

- А любите, так сделайте для меня одно удовольствие,- сказала Закрепина, улыбаясь.

- Какое?

- Ведь вы обещаете один из ваших портретиков в купальном костюме мне подарить на память.

- Всенепременно.

- Так снимитесь вместе с моим Бобкой. Пусть мой Бобка у ваших ног стоит!

- С Бобкой? С собакой?- вскрикнула Глафира Семеновна.- Нет, нет, Софья Савельевна, этого я не могу! Что хотите, а этого я не могу!

Оне подошли к дому, где была фотография и остановились около входа в нее, перед витриной со множеством выставленных карточек и портретов.

XLIV.

Когда Николай Иванович проснулся, был уже пятый час - время, когда на Гран-Плаж вторично высыпает вся биаррицкая приезжая публика.

"Жена теперь на Плаже. Надо и мне бежать туда. А то как-нибудь не забаловала-бы", мелькнуло у него в голове. "Ветренность какая-то у ней здесь в Биаррице проявилась, чего прежде за ней не было. И наконец, этот итальянский певец... Вчера он за ней очень ухаживал. А итальянские певцы хоть кому голову вскружат".

Николай Иванович быстро надел на себя пиджак (он спал в одном жилете) и стал приводить перед зеркалом в порядок свою физиономию. Синяк под его глазом перешел уж в фиолетово-бурый цвет и, расплываясь, терялся в желтом оттенке, но он не унывал вследствие такого украшения физиономии, а даже в некотором роде любовался им.

"Ведь вот поди-ж ты, простой подбитый глаз, а между тем, человека знаменитым сделал", разсуждал он мысленно. "Ну-ка у нас в Петербурге? Да хоть оба глаза себе подбей и в придачу сам искалечься - ничего подобнаго не произойдет".

Пудра и пуховка стояли тут-же, перед зеркалом, в которое он смотрелся, но теперь он не вздумал даже припудрить синяк и отправился на Плаж.

На Плаже было много публики, и все тотчас-же обратили на него свои взоры или, лучше сказать, на его подбитый глаз. Около себя он то и дело слышал, что произносят его фамилию: мосье Иванов.