«Обученiе звена и взвода въ двухъ недельный срокъ». «Обученiе роты въ три недели». «Пять тактическихъ ученiй батальона». «Тактическая задача для трехъ батальоннаго полка». «Пулеметныя отделенiя въ строю роты». «Служба связи батальона, полка и дивизiи» — все плоды долгихъ и серьезныхъ размышленiй, боевого опыта великой и гражданской войнъ.

Все это пригодится въ тотъ часъ, когда… Онъ этого часа ждалъ и верилъ, что этотъ часъ придетъ…

И вдругъ ноги холодели. Отъ нихъ бежалъ ледяной токъ къ голове. Мысль стыла.

«Нетъ, никогда иностранцы не помогутъ. А впрочемъ для чего въ самомъ деле намъ иностранцы?…». На последней лекцiи, где былъ полковникъ, лекторъ представилъ аудиторiи какого то краснаго летчика, перелетевшаго изъ С.С.С.Р. для спасенiя своей заблудившейся въ «право-левацкихъ» уклонахъ души. И тотъ летчикъ съ развязной самоуверенностью разсказывалъ, что красная армiя — армiя нацiональная, любящая Россiю и что будетъ день, когда она прогонитъ отъ себя коммунистовъ и сольется съ «белой армiей» и тогда все старые Русскiе офицеры найдутъ въ ней место и работу.

Тогда его брульонъ, его знанiя, его боевой опытъ пригодятся. Онъ перебиралъ въ памяти фамилiи своихъ товарищей по академiи, оставшихся по ту сторону и служившихъ большевикамъ. Какъ то встретится онъ съ ними? Подастъ имъ руку? Найдетъ общiй языкъ для разговора? Какъ подойдетъ онъ къ строю вчерашнихъ красноармейцевъ и что скажетъ имъ? И что это будетъ за строй?… Дивизiя?… Полкъ?… Хотя бы батальонъ!..

Эти мысли прогоняли сонъ… Но отнять эти мысли, — и не будетъ смысла жить… Что тогда останется?…

Ненавидящая, презирающая и плохо это скрывающая жена?… Матерьялистка «мамочка»?… И сынъ — хулиганъ, едва ли не большевикъ, Мишель Строговъ!..

Жить не стоитъ… Засунуть поглубже въ ротъ холодное дуло револьвера и где нибудь въ глуши… Въ Версальскомъ лесу, или въ лесу Фонтенебло… «Sauter la cervelle», какъ говорятъ французы.

Жить безъ этихъ мечтанiй… О Россiи?… Объ армiи?… О томъ, что еще куда то пригодишься?… Невозможно…

Его жена встала и торопливо совершала свой несложный утреннiй туалетъ. Полковникъ лежалъ, прикрывъ глаза, и наблюдалъ ее. Какъ обезобразили ее остриженные волосы!.. И какая седина въ нихъ!.. Когда то онъ такъ сильно и страстно любилъ ее… Целовалъ въ шею ниже затылка, где теперь щетиной торчатъ неопрятные волосы… Бедность?… Да, пожалуй, и бедность.

— Вставайте, Георгiй Димитрiевичъ, — повернувшись отъ маленькаго зеркала, сказала ему Ольга Сергеевна. — А то опять вашу газету не успеете прочитать.

Полковникъ открылъ давно не спящiе глаза, для приличiя потеръ ихъ и сразу обеими ногами сталъ на полъ. Онъ шагнулъ къ двери, вышелъ въ крошечиую переднюю, где на вехотке лежала Топси, погладилъ заласкавшуюся къ нему собаку, открылъ ей дверь и крикнулъ внизъ:

— Нифонтъ Иванычъ, откройте, пожалуйста, дверь собаке… Какая погода?…

Снизу, откуда былъ слышенъ стукъ молотка, раздался бодрый стариковскiй голосъ:

— Заразъ, ваше высокоблагородiе. Молоточекъ прекратилъ свою дробь. Внизу скрипнула дверь, и тотъ же голосъ добавилъ:

— А похода есть — дождь!

VI

Топси — собака особенная. Когда и кто училъ ее этимъ премудрымъ штукамъ — никто не помнитъ. Кажется, полковникъ, когда былъ безработнымъ, скуки ради, объяснялъ внимательно жолтыми топазами, не мигая смотревшей на него собаке, что у газетчика въ ларьке на place de la Gare есть разныя Русскiя и французскiя газеты.