Но полковникъ вместо того, чтобы взять газету изъ зубовъ Топси, поласкать ее по голове и дать ей кусочекъ сахару, сделалъ свирепые глаза и такъ посмотрелъ на Топси, что та перестала вилять хвостомъ и уронила газету на полъ.

— Ты что принесла, стерва?… А?…

Топси виноватыми глазами смотрела на полковника.

— Нетъ, посмотрите, пожалуйста, какая это каналья здесь издевается надо мною!.. Я этому мерзавцу Жюльену пойду и морду набью!

Полковникъ схватилъ съ пола свернутый, мокрый листъ газеты и съ силою злобно ударилъ имъ по носу Топси. Собака отвернулась и заморгала глазами. Въ жолтыхъ топазахъ отразились недоуменiе и страхъ. Полковникъ сталъ бить приникшую къ земле собаку по чемъ попало. Топси жалобно визжала. На ея визгъ вбежали теща и Ольга Сергеевна.

— Ты мне что принесла, дрянь? — бешено кричалъ полковникъ. — Ты мне жидовскую газету принесла!.. Ты что издеваешься надо мною?..

— Оставьте собаку, Георгiй Димитрiевичъ, — закричала Ольга Сергеевна. — Разве она понимаетъ, что ей даютъ?… Можетъ быть «Возрожденiе» сегодня не вышло почему либо, и газетчикъ ей далъ эту газету.

— He брать была должна!.. Я ее, дуру, училъ… Сколько разъ нюхать давалъ и ту и другую.

— Ее читать было нужно учить, а не нюхать, — сказалъ съ насмешкою Мишель Строговъ и съ трескомъ поставилъ на круглый столъ пустую чашку.

— Ты что щен…

Мишель Строговъ узко поставленными, строгими, серыми, маленькими глазами посмотрелъ на отца и повелъ широкими плечами. Лицо изъ подъ круглой рабочей каскетки казалось наглымъ. Что то хулиганское, «большевицкое» было въ немъ и отъ взгляда Мишеля, насмешливаго и властнаго холодъ прошелъ по жиламъ полковника. Молнiей пробежала мысль — «трогать его нельзя. Нынешняя молодежь… Ей что?… Она и на отца руку подниметъ… Или совсемъ уйдетъ… А онъ съ его шофферскимъ заработкомъ — главная опора семьи».

Полковникъ сталъ совать газету въ пасть собаке и говорить сердито, стараясь не глядеть на сына.

— Пойди и перемени!.. Пойди и перемени! Мишель Строговъ все такъ же насмешливо, какъ взрослый на задурившаго ребенка смотрелъ на отца. Потомъ вздернулъ плечами, шмыгнулъ носомъ и, ни съ кемъ не прощаясь, вышелъ изъ комнаты. Его тяжелые башмаки загремели по лестнице. Звонко щелкнула железная калитка палисадника.

— Позвольте мне газету, Георгiй Димитрiевичъ, — сказала теща. — Я пойду и переменю вамъ ее.

Неонила Львовна была въ старомодной — изъ Россiи еще — черной шляпке грибомъ, въ черномъ старомъ платье, подобранномъ по манере прабабушекъ резиновымъ пажомъ, въ порыжелой накидке и съ зонтикомъ въ руке. Она отобрала отъ полковника газету, крикнула собаку и пошла къ дверямъ. Топси, поджавъ хвостъ въ сознанiи горькой обиды, покорно шла за нею. Въ прихожей она взяла въ зубы корзину. Это была другая ея обязанность — носить за «мамочкой» провизiю.

Полковникъ, сердито фыркая, пилъ кофе. Противъ него сидела Ольга Сергеевна.

— Хотя бы воспользовались случаемъ и хоть разъ почитали газету другого направленiя. А то на все смотрите глазами «Возрожденiя», — говорила она наигранно спокойно.

Полковникъ мрачно молчалъ. Онъ косился на часы, бывшiе у него на ремешке на руке и разсчитывалъ, успеетъ онъ встретить тещу, или проще самому взять у газетчика, да за одно и выругать его. И онъ придумывалъ слова, чтобы газетчикъ не слишкомъ обиделся. «Especes de nouilles» — не сильно ли будетъ?… Хотелъ спросить у жены, да побоялся: — смеяться надъ нимъ станетъ.

Они вышли вместе. Молча, толкаясь раскрытыми зонтиками — полковникъ все никакъ не могъ научиться носить зонтикъ — спустились по узкой пешеходной дорожке къ станцiи.