«Хватится меня, а не меня, такъ булокъ и придетъ «мамочка» обратно въ булочную. He пойдетъ она до мой безъ своихъ хрустящихъ круассановъ. Теперь, когда все ушли, самое то старухино счастье начинается. Усядется съ газетой и станетъ кофеи распивать».

Топси поставила корзину въ самый уголъ и легла рядомъ.

И точно — Неонила Львовна вернулась. Булочникъ разсказалъ ей все собачьи маневры, и старуха ласкала собаку, впрочемъ не столько за ея умъ, сколько въ отместку за побои полковника. Они шли вместе подъ мелко сеющимъ дождемъ. Старуха подробно разсказывала собаке, какое наказанiе для нихъ всехъ отъ тупого солдафона полковника и какъ онъ сегодня былъ несправедливъ къ Топси, а та слушала ее, поднимая временами на нее жолтые топазы своихъ глазъ и настораживая уши. Топси хотелось все разсказать про Лимонадова, да какъ скажешь, когда во рту тяжелая корзина съ провизiей и совсемъ не умеешь говорить по человечески? Вилять хвостомъ?… Направо и налево?… Но это только Александръ Ивановичъ Купринъ знаетъ «пуделиный языкъ», а мамочка — та ничего не пойметъ».

Дома опять были разсказы про Топсинъ умъ… Восторговъ было не обобраться. Нифонтъ Ивановичъ сказалъ: — «Экiй умъ Господь всякой твари послалъ».

Фирсова «ами» целовала собаку и повторяла: — Алэ яки у насъ Топси, панъ Нифонъ, тэразъ вшысци о ней бэндонъ мувить.

VIII

Задолго до того, какъ резкою, надоедливою, заливистою трелью по всему сквозному домику зазвучалъ будильникъ Мишеля Строгова, когда еще было темно на дворе, и бедный разсветъ не могъ пробиться сквозь туманы дождевой сетки — жолтымъ огнемъ засветились узкiя окна маленькаго подвальчика и на крыльце появился старый Нифонтъ Ивановичъ.

Онъ въ черномъ пальтишке, надетомъ поверхъ грубаго холщевого белья — еще съ Дона — въ деревянныхъ, французскихъ башмакахъ «сабо» на босу ногу и съ непокрытой головой. Щуря узкiе глаза, онъ подставляетъ лицо, лобъ и волосы холоднымъ каплямъ и жмурится, вглядываясь вдаль. Лучшее умыванiе — Божья роса.

Въ мутныхъ проблескахъ света его взоръ упирается въ высокую стену изъ тонкихъ плитокъ бетона соседняго дома, видитъ блеклыя черныя георгины и голыя сирени въ палисаднике, простую железную решетку, калитку и чуть белеющее пятно жестяного ящика для писемъ.

Онъ тяжело вздыхаетъ.

«А дома то что?» — съ тоскою думаетъ онъ. Съ отвращенiемъ вдыхаетъ утреннiй воздухъ и, несмотря на свежесть, широкими ноздрями большого носа ощущаетъ запахъ керосиновой и бензинной гари. Онъ слышитъ греготанiе большого города, мiровой столицы, Вавилона ужаснаго.

Сколько разъ, вотъ такъ же по утрамъ онъ стоялъ на маленькомъ крылечке белой, мазаной хаты на хуторе Поповскомъ. И такъ же осенью была непогода и съ ночи сеялъ маленькiй дождь. Но тамъ утромъ!.. Боже!.. Какая красота была тамъ ранними зорями, даже и въ хмурные осеннiе дни! Хата стояла на краю хутора. За низкимъ тыномъ, обвитымъ косматымъ терновникомъ чернела степь. И надъ нею — и какъ это всегда было красиво и полно Божьяго величiя — подъ черными осенними тучами золотой разсветъ пылалъ. Въ те часы подъ такимъ же… да никогда не подъ такимъ, а подъ свежимъ душистымъ, съ неба спадающимъ дождикомъ сами собою Давидовы псалмы лезли на память и удивительныя молитвы слагались въ голове.

«Господи, отрада моя, прибежище мое, красота мiра Твоего передо мною и къ Тебе простираю руки мои».

А какой густой терпкiй духъ полыни и этого особаго степного, земляного воздуха шелъ отъ широкой дали! Вдругъ перебьетъ его соломенною гарью — у соседа, знать, печь растапливать стали, — отнесетъ дымокъ въ сторону, и опять запахъ земли, безпредельной степи и стараго жнивья.