Нордековъ елъ молча. Онъ снова былъ во власти того самаго безволiя и отчаянiя, какое овладело имъ после лекцiи Стасскаго и довело его до покушенiя на самоубiйство. Но тогда это была только эмигрантская лекцiя и ей можно было верить или не верить, теперь же это былъ разговоръ съ человекомъ, тринадцать летъ жившимъ въ советской республике и хорошо изучившимъ все возможности. И онъ сказалъ: — «безнадежно» … Надо кончать съ собою. Все равно ничего не выйдетъ. Только теперь это не будутъ волны чужой Сены, а можно будетъ кончить съ собою со славой, кончить подвигомъ убiйства какого нибудь изъ советскихъ гадовъ.

Парчевскiй, какъ всегда былъ веселъ и полонъ бодрости.

— Ну, какъ твоя разведка? … Нашелъ свою явку? … Или неудача? … Что ты такой, какъ въ воду опущенный … Разсказывай. Или усталъ? … Я самъ братъ, ногъ подъ собою не чувствую, хотя и рискнулъ и въ трамваяхъ ездить и сюда по железной дороге добрался.

— Усталъ … Ахъ, если бы только усталъ! Да я усталъ теломъ, но въ тысячу разъ больше я усталъ душою. Все то, что я услышалъ сегодня въ первый день моего пребыванiя на родине такъ … безнадежно.

И Нордековъ слово за словомъ разсказалъ Парчевскому все то, что передалъ ему незнакомецъ.

— Ты понимаешь, если те, кто разрушали Императорскую Россiю работали безъ малаго двести летъ, если считать отъ Бакунина и первыхъ декабристовъ — намъ предстоитъ работать четыреста летъ … Ты понимаешь это? … Я не могу … не могу больше, Парчевскiй! … Прости меня, но я ехалъ сюда, чтобы увидеть и добиться настоящей Россiи.

— Ты ее и увидишь.

— Когда? … Еще четыреста летъ! … Быть пiонерами въ этой безконечной работе, словъ нетъ — это очень почетно, но какъ это грустно и тяжело. He знаю, хватитъ ли у меня силъ на это …

— Четыреста летъ … Зачемъ? … Какая глупость! … Те, кто разрушалъ Россiю, разрушали организмъ, которому было тысячу летъ, государство съ устоявшимся бытомъ, съ твердыми устоями … Они не разрушили сго. Это — все-таки Россiя. To, что ты виделъ была пошлая намалеванная варваромъ скверными, жидкими красками картина на прочной старинной фреске большого мастера. Придетъ реставраторъ и смоетъ дикую мазню невежды и проявить мiру всю красоту настоящей фрески.

— Проявитъ мiру всю красоту настоящей фрески, — повторилъ за Парчевскимъ Нордековъ. — Но, когда это все будетъ? … Черезъ четыреста летъ! …

— Почти двести летъ понадобилось, чтобы до основачiя потрясти тысячелетнее строенiе Россiи … Большевизму минуло всего тринадцать летъ. Правда, корни у него цепкiе, но они не проникли въ самую толщу народной жизни. Они разрушили тело, но не могли и никогда не смогутъ разрушить Русскую Душу. Все то, что ты виделъ и что тебе говорилъ незнакомецъ … Незнакомецъ … Да уже не провокаторъ ли то былъ? Можеть быть просто запуганный интеллигентъ, самъ ставшiй сек-сотомъ? Соцiалисты и народовольцы работали, допустимъ, около двухъсотъ летъ. Такъ ведь, какъ имъ приходилось работать! Имъ надо было самимъ ходить въ народъ, свои идеи распространять потаенно въ маленькихъ кружкахъ. Прокламацiи они печатали на гектографе и редко когда имъ удавалось литографировать ихъ, они бросали самодельныя динамитныя бомбы … Кустарная работа самоучекъ! Съ нами идетъ удивительиая техника второй четверти двадцатаго века, такъ тщательно собранная и снаряженная капитаномъ Немо. У нась кинематографъ, телевизоръ и громкоговорители, у насъ радiо и наше слово и образы, нами рисуемые распространяются просто таки чудеснымъ образомъ по всей Россiи.