За эти три часа, что продолжался докладъ и пренiя, Нордековъ постарелъ на тридцать летъ. Сгорбившись, поднявъ плечи и опустивъ голову, онъ тщетно пытался раскурить на ночномъ ветру папиросу. При свете фонаря было видно его ставшее совсемъ серымъ лицо. Наконецъ, папироса пыхнула. Нордековъ пошелъ впереди Ранцева и Ферфаксова. Походка его не была его обычной бравой и легкой поступью. Такъ, какъ онъ шелъ сейчасъ — топиться ходятъ, или подходятъ къ эшафоту съ качающейся надъ нимъ веревкой виселицы. Ферфаксовъ понялъ, что приказалъ ему Ранцевъ и удивился проницательности своего бывшаго начальника.

«Впрочемъ», — подумалъ онъ, — «Ранцевъ, какъ офицеръ, умеетъ читать въ человеческихъ сердцахъ и угадывать въ нихъ холодъ смерти».

Онъ прошелъ за Нордековымъ къ спуску въ подземную дорогу, онъ стоялъ съ нимъ на платформе въ ожиданiи поезда, селъ съ нимъ въ одинъ вагонъ — Нордековъ не видалъ его.

Сложная и тяжелая работа шла въ душе у Нордекова. Докладъ Стасскаго точно открылъ ему глаза. Какъ все было безнадежно и безотрадно!

«И все это говорилъ Стасскiй, первый умъ Россiи!..

Какое общество собралось слушать его и какъ слабы были возраженiя! Большевики побеждаютъ и нетъ силы, могущей противоборствовать ихъ победе. Ужасно!.. Все мечты, все то, чемъ онъ жилъ все эти годы — только мечты… И не только дивизiи, бригады, полка, но даже и батальона онъ никогда не увидитъ… Значитъ: — вечно… До самой смерти — экспортная контора и возня съ тяжелыми ящиками, писанiе накладныхъ и коносаментовъ и тесная, по советски уплотненная жизнь на вилле «Les Coccinelles».

Нордековъ тяжело вздохнулъ.

Онъ жилъ мечтами возвращенiя въ Россiю. Ему казалось, что стоитъ вернуться въ Россiю — «домой» и все станетъ по старому. И жена его будетъ опять той милой красивой Лелей, съ которой такъ дружно, весело и хорошо жилось. Онъ, сидя въ душномъ вагоне электрической Парижской дороги, мечталъ о Петербурге и о Красномъ Селе, где лучшiе прошли его годы.

«Разве здесь такая весна?… Такъ пахнетъ?… Наши белыя березки съ еще клейкими листочками… Распускающiеся молодые тополя въ садикахъ главнаго лагеря… Какой шелъ отъ нихъ свежiй весеннiй духъ! Утромъ встанешь раненько на стрельбу, и уже слышенъ трескъ винтовочныхъ выстреловъ на стрельбище позади бараковъ… Раздается частый топотъ казачьей сотни, идущей на ученье… Значитъ, никогда, никогда не увидитъ, не услышитъ и всемъ бытiемъ своимъ не ощутитъ онъ бiенiя русской военной жизни?… И все то, что они съ такою глубокою верою и самоотверженiемъ делаютъ здесь — химера?… Фантазiя?… глупости?.. И правы не они съ ихъ вождями, а Леля и «мамочка» съ ихъ тупымъ мещанскимъ матерiализмомъ. Пора опускаться на дно… Напрасно тратить последнiе гроши на собиранiе по кусочкамъ осколковъ былой полковой славы, на разыскиванiе старыхъ фотографiй и гравюръ, на созданiе уголка полкового музея… Вздоръ… Безсмысленныя мечтанiя… Призраки… Химеры… Ничего нетъ… Впереди — успехи советской «пятилетки», вторженiе новыхъ варваровъ, гибель христiанской культуры… И… новое бегство что ли?… Куда?… He лучше ли, не благороднее ли уйти?…»

Нордековъ машинально, по годами установившейся привычке переселъ на поездъ электрической дороги и мчался къ себе. Ферфаксовъ неотступно следовалъ за нимъ. Нордековъ его не замечалъ. Изъ его зренiя, изъ его наблюденiя выпали все люди. Окружающее онъ едва воспринималъ. Мозгъ его былъ сосредоточенъ на одной мысли о себе. О безотрадности, безсмысленности и ненужности своего существованiя. Какое то страшное решенiе зрело въ его голове. Въ немъ исчезалъ и растворялся весь внешнiй мiръ. Въ немъ призракомъ, чемъ то несуществующимъ казался сидевшiй въ одномъ вагоне съ нимъ человекъ съ бурымъ, будто знакомымъ лицомъ и глазами, сосредоточенно устремленными на него.