Ферфаксовъ чувствовалъ, что ему предстоитъ безсонная ночь. Это его не смущало. Это напоминало ему другiя, волшебныя, колдовскiя ночи въ Маньчжурiи, когда такъ же следилъ онъ за зверемъ, за медведемъ, или за джейраномъ, все позабывъ, ночью крался по следу, чтобы выцелить его на заре и свалить меткимъ выстреломъ. Онъ вдругъ вспомнилъ своего вернаго охотничьяго пса Бердана. Теперь онъ несъ такую же работу, какъ его Берданъ. Онъ верно такъ же чувствовалъ душевное состоянiе дичи, какъ онъ теперь точно читалъ въ душе полковника Нордекова.

Полковникъ тихими, шатающимися, больными шагами дошелъ до своего переулка, открылъ калитку и пошелъ вдоль дачъ. Ферфаксовъ неслышною тенью следовалъ за нимъ. Онъ проследилъ, какъ полковникъ вошелъ въ домъ, отомкнувъ дверь своимъ ключомъ, какъ, должно быть, тихонько вошелъ въ спальню и зажегъ лампу. Окно ненадолго осветилось, потомъ стало темнымъ. Ферфаксовъ все понималъ. Онъ точно виделъ полковника сквозь стены. Полковникъ кончать съ собою будетъ…

Ферфаксову самоубiйство было непонятно. Оно претило его православному пониманiю жизни. Оно не отвечало понятiю вечнаго служенiя Родине. Богъ далъ жизнь и только Онъ можетъ отнять ее. Человекъ принадлежитъ Отечеству и никогда не знаетъ, когда его жизнь потребуется Отечеству. Уйди изъ жизни — дезертирство.

Лекцiя Стасскаго не произвела особаго впечатленiя на Ферфаксова. Стасскiй, несомненно, очень ученый человекъ, кажется даже академикъ, но въ такихъ вопросахъ ученые то люди чаще всего и ошибаются. Притомъ Ферфаксовъ былъ прiобщенъ къ некоей тайне, и эта тайна говорила ему, что бороться за Россiю не только можно, но что эта борьба уже идетъ.

Но, зная всю семейную обстановку жизни полковника, Ферфаксовъ понималъ и Нордекова. Онъ понималъ, что полковнику уже некуда податься. Онъ дошелъ до стены. И, стоя подъ окнами дома Нордекова, Ферфаксовъ размышлялъ:

«Георгiй Димитрiевичъ дома съ собою ничего делать не будетъ. Давиться не станетъ — не офицерское это дело, высунувъ языкъ на веревке висеть… Яду у него, сколько я знаю нетъ. Да и при всехъ травиться — какая охота!.. Стреляться въ доме не будетъ… Онъ таки воспитанный человекъ и свою жену любитъ… Сейчасъ вероятно написалъ записку и легъ… Думаетъ… Можетъ быть еще и одумается…»

Ночь тихо шествовала. Ферфаксовъ любовался ею. Парижъ затихалъ. Наконецъ настала торжествениая, такая редкая здесь тишина… Все успокоилось. Новые, не городскiе шумы тихо и осторожно вошли въ ночь… Сталъ слышенъ шумъ молодой листвы. Где то далеко прокричала ночная птица… Ветеръ разогналъ тучи. На небе узоромъ проглянули звезды. Ферфаксовъ следилъ за ними, какъ оне гасли одна за другою. Небо серело. Дремота стала охватывать Ферфаксова. Сквозь нее онъ сталъ смутно слышать, какъ предъутренними шумами загуделъ Парижъ. Где то заунывно и дико завыла фабричная сирена, призывая вторую ночную смену.

Ферфаксовъ, стоя, спалъ и тяжело очнулся, когда въ ставшiе уже привычными далекiе шумы вошелъ вдругъ совсемъ близкiй короткiй стукъ двери. Ферфаксовъ открылъ глаза. Одно мгновенiе онъ не могъ сообразить, где онъ и почему стоитъ въ глухомъ пустынномъ переулке. Но сейчасъ же съ охотничьею быстротою къ нему вернулась память. Было еще темно, но уже чувствовалось приближенiе утра.

XXIV

Полковникъ вышелъ изъ дома. Онъ прошмыгнулъ мимо Ферфаксова и направился къ воротамъ. Ферфаксовъ тенью последовалъ за нимъ.

Фонари въ местечке были погашены. Въ сумраке ночи покоились прямыя улицы. Полковникъ прошелъ черезъ рыночную площадь и сталъ спускаться къ Сене по широкой аллее между зацветающихъ каштановъ. Онъ вышелъ на набережную и пошелъ вдоль реки.

Нордековъ направлялся къ известной ему глыбе цемента, торчавшей на самомъ берегу надъ водою.