– Ничего не бойся, – сказал он вслух. – Пошли!..

Дверь отпер сам Сухоруков – худой, кряжистый, мужицкого вида человек в мятых брюках из «офицерской» шерсти и клетчатой вельветовой рубахе. Увидев падчерицу, он попытался захлопнуть перед нею дверь, но готовый к этому Першин подставил ногу.

– Здравствуйте, Альберт Сергеич, – усмехнувшись, сказал он. – Не очень‑то вежливо с вашей стороны.

– Ты кто такой? – угрожающе сузил глаза Сухоруков.

– Может быть, мы войдем, а потом я представлюсь?

– Я тебя не звал.

Першин схватил его за грудки и с силой отшвырнул в глубину прихожей.

– Входи, – взял он у Веры сумку, – ты у себя дома.

Сухоруков зарычал, забегал глазами в поисках какого‑нибудь тупого предмета цилиндрической формы; окажись под рукой острый, он не преминул бы воспользоваться им.

– Папа, прекрати! – крикнула Вера. – Опомнись, в конце концов! Ты не на плацу, чтобы командовать всеми!

В прихожей появились испуганные мать Веры Мария Васильевна и младший брат Виталий.

– Господи, доченька, где ты была?!

– Ой, прекрати, мама! – поморщилась Вера. – Как будто ты не знаешь, где я была и кто меня выставил вон из собственного дома!

– Что ты такое несешь?

– Я сейчас вызову милицию! – взревел Сухоруков.

– Не стоит, – сказал Першин. – Я не преступник. Меня зовут Першин Владимир. Я муж вашей дочери. Стало быть – ваш зять. Все, чего вы можете добиться таким к ней отношением, – это навсегда потерять ее. Мы этого не хотим, поэтому пришли к вам за родительским благословением. Не получится – что ж, проживем и так. Люди мы самостоятельные: Вера – журналистка, я – врач. На жилплощадь вашу мы не посягаем, и даже если позовете – я жить здесь не стану. Любить и жаловать меня не обязательно – это на ваше усмотрение. Скажете – уйдем прямо сейчас, только вам‑то от этого какой прок?

На некоторое время домочадцы замерли, с испугом и любопытством разглядывая незваного гостя. Сухоруков пришел в себя первым: повернувшись как по команде «кругом!», удалился в комнату и с силой захлопнул за собой дверь.

– Я его уговорю… он оттает… все образуется, – залепетала Мария Васильевна. – Что же вы… проходите!.. Верочка, зови мужа в дом!..

– Курить у вас можно? – нашел Першин повод оставить их наедине.

– Да, конечно, конечно!

– Тогда я выйду с вашего позволения на балкон…

Он стоял на крытом балконе, с наслаждением курил и смотрел на дождливую Москву.

«Сколь лет тебе было, когда ты родила меня? – доносился сквозь шум машин и дождя Верин голос. – Двадцать?.. А мне – двадцать два сейчас! И он почему‑то считает, что если я являюсь домой после семи вечера, то, значит, я потаскуха!.. Потому что я стою перед ним навытяжку, как новобранец в его военкомате. Он к этому привык. Виталька с Сергеем послали его пару раз, и он стал с ними тише воды!..»

«Да я что, не понимаю?..» – вторила ей мать.

«Понимаешь! Вот мне и обидно, что ты все понимаешь, а молчишь. И потакаешь этому деспоту своим молчанием!..»

Першин занервничал от внезапного осознания того, что этой похожей на дочь, но только изможденной, с болезненного цвета лицом женщине всего сорок два года и, стало быть, его будущая теща всего на три года старше его самого, но тут же заключил, что для них, Сорокиных, это как раз неплохо, потому что мальчишку Сухоруков подмял бы под себя, а об него зубы обломает, и с его появлением в доме наступит покой и тихий, ненавязанный порядок.