– Твои.

– Не поняла?

– Ваши, ваши, – догадавшись, рассмеялся Першин.

– Так‑то! – поднесла она к его носу палец. – И заруби на своем носу: отныне и впредь ты будешь говорить нам «вы».

Ковровая дорожка в прихожей была свернута, в блестящем паркете отражался абажур, перевернутые стулья лежали на диване и письменном столе – по всему, мытье полов завершало уборку: предметы с полок и из ящиков уже были возвращены на места, частью – на свои, частью – на новые, которые теперь тоже станут «своими», и Першин радостно ощутил готовность воспринимать все так, как есть и будет – «отныне и впредь».

– Сегодня молодая картошка с овощами, – вымыв руки, загремела кастрюлями Вера. – Никакого спиртного и никакого мяса – на тебя страшно смотреть! Вегетарианская пища укрепляет и омолаживает.

«Откуда это в ней? – с удивлением думал Першин. – Будто и ничего не случилось… будто все идет своим чередом, без катаклизмов и потрясений, и нет беспрерывной, нескончаемой войны, которую я стал чувствовать всеми порами и вопреки своему желанию участвовать в этой навязанной мне войне каждый день, каждый час, каждую минуту… Она так равнодушна или так молода? А может быть, умышленно не хочет впускать в себя привходящие обстоятельства, чтобы не заразить ребенка бациллой всеобщей ненависти?.. Или это такое спокойное поколение?.. Я вырос в консерваторском зале с его волшебными звуками, в тиши и отрешенности операционных, в искусственной среде советской безоблачности, но все же пошел на войну и даже искал смерти… Зачем?.. Или война – это естественное состояние?..»

– …а на завтрак съедать бутерброд непременно с салом, потому что оно выводит желчь.

«Одно из двух: либо она успокаивает меня – неумело, наивно, по‑детски почти, тараторя в доме повешенного о чем угодно, лишь бы не говорить о веревке, – либо за десять последних лет, пришедшихся на ее взрослую, сознательную жизнь, эта война стала органической частью ее существования, и все неприятности она воспринимает как должное. Впрочем – или не воспринимает вообще, полагая, что уж кого‑кого, а ее они коснуться не могут…»

Першин готов был положить душу на алтарь ее безмятежности. Сознание того, что он вхож в этот каждый раз неожиданный, новый, меняющийся, вопреки всему остающийся чистым и полным энергии мир, делало его счастливым.

– Мы уже поели и идем домывать полы, так что ужинай сам, – чмокнула она его в щеку, и через минуту из комнаты полилась мелодия Сороковой.

«Так не бывает, – снова подумал Першин, принимаясь за салат из помидоров. – Может, я сплю, как спал когда‑то на платформе с керамзитом, полагая, что все беды остались позади?..»

– Ах, да, Моцарт, – остановилась Вера в дверях, не очень искусно разыграв забывчивость, – пришла повестка из прокуратуры… Тебя вызывают на послезавтра. Я уже позвонила Донникову…

В Верином голосе угадывался страх – за него, за себя, за них. Аппетит пропал, мир перед глазами накренился. «Волга» ассоциировалась с призраком – вестником беды. Появление ее у дома не было случайным, в чем он начал убеждать себя.

– Дай сюда!

Она достала из‑под телефона строгий конверт со множеством марок и штампом вместо обратного адреса. По неохотному этому жесту и словно извиняющемуся взгляду Першин понял, что она вовсе не стоит в стороне от забот, но тем горше стало у него на душе: ей‑то за что?

Он пробежал глазами стандартный текст, с беспечным видом отложил повестку в сторону и демонстративно продолжил ужин:

– Ну и что, девчонка? Пойдем сходим.